Кай лежит в кровати, плотно задернув полог и вслушиваясь в ночные звуки. Когда тебя каждую ночь преследуют кошмары, ты в итоге начинаешь оттягивать момент засыпания практически до утра. И плевать, в общем-то, что потом на уроках ты клюешь носом и едва ли не засыпаешь под очередную скучную лекцию. Зато – это единственный реальный способ спастись от той темноты, которая заполняет тебя, стоит лишь смежить веки, из которой первозданный твари вылезают, плотно заселившие твое подсознание, с целью окончательно изничтожить.  И тогда можно долго слушать, как скрипит чужая кровать, стоит повернуться на другой бок, как шуршат простыни, как дышат во сне эти странные люди, с которыми уже и не первый год, в общем-то, вместе. Однако же, не спать сейчас же у пятикурсника Кая Белльмора была веская причина, имя которой было Даниэль Забини.
Надо сказать, что ничего особенного этих двух юношей не связывало, кроме того, что учились они на одном факультете. Да и не был Кай особо общительным, на что намекало полное отсутствие друзей за пять лет учебы, паранойя, и прочие белльморские болячки, которые не давали ему спокойно жить.
Так вот, не далее, как два дня назад, когда Кай тихонечко сидел в библиотеке и листал какую-то очередную книгу, о страсти к которым вполне можно было догадаться, к нему совершенно внезапно подсел этот субъект и предложил ему, Каю, как-нибудь вечерком почитать Шекспира. Шекспира. Вечером. С каким-то сомнительным парнем, который учится на два курса выше и откуда-то узнал его, Беломора, имя. А почему бы, собственно, нет? В итоге, согласился блондин неожиданно даже для самого себя, и, обусловив дату, оба они расстались, вполне довольные друг другом. Какие бы цели этот Даниэль не преследовал, способ заинтересовать Кая он выбрал самый действенный.
Белльмор точно не знал, который сейчас час, но что-то ему подсказало, что уже пора. Осторожно соскользнув с кровати, он в темноте нащупал полосатый тонкий свитер и натянул его прямо на голое тело, чтобы впоследствии не мерзнуть и таки направился к выходу. Уйти тихо у него не получалось никогда, ибо обязательным было что-то зацепить или обо что-то споткнуться, но сегодня, видимо, тело решило не подводить своего идиота-владельца, позволив ему спустится в гостиную без всякого шума. «Надо будет поставить в календаре крестик!» - язвительно протянул в голове один из голосов. Слышать голоса – это вообще дурной знак. Никто не отменял сумасшествия даже у волшебников.
Босых ног коснулся мягкий ворс ковра, застилающий пол, и юноша, покусав губу, растерянным, тихим, и каким-то слегка дрожащим голосом нарушил тишину:
-Даниэль, ты…Ты здесь? – прозвучало тихо и удивительно испуганно. В конце концов, Кай ужасно боялся темноты. Только знать об этом никому было не обязательно. Какое дело до чужих демонов, когда ты и сам не знаешь, что делать с собственными?
«Малышшш, ты серьезно думаешь, что он придет?» - насмешливо шипит в голове уже другой голос. – «Конечно же нет, они прос-сто хотят посмеяться, они все знают про твои с-страхи…»
Кай не знает, кто они. Может, извращенные призраки тех, кого одинокие дети называют «воображаемыми друзьями». Просто привычка, выработанная отсутствием нормального общения со сверстниками глубоко отразилось, стала какой-то врожденной? Может быть. Может быть все. И Кай опять с горечью признает, что они все правы. Он не сможет без них, оказавшись совершенно пустым. Пусть лучше паразиты, но они наполняют его сознание, ибо выжженное другими кошмарами оно вряд ли бы без этих существ представляло бы что-то кроме рваной пустоты. Но тем не менее…
«Заткнись.» - отмахивается Кай и трясет блондинстой своей головой, перебежками добираясь до дивана и устраиваясь на нем, поджав под себя одну ногу, глядя в окно и, встретив глазами яркую и четкую окружность луны, поспешил отвести взгляд. Просто как-то не по себе.

Аааа, Демоны! Демоны выползают из темноты. Или наоборот, прячутся в ней, выжидая только тот самый момент, чтобы наброситься и сожрать. Даже слышно, как шелестят их когти, как щелкают челюсти, как они что-то говорят…а говорят, кстати, удивительно знакомым и вполне доброжелательным голосом, от которого Кай подпрыгивает на своем диване и смотрит по сторонам, пытаясь найти источник голоса. А источник голоса оказывается, собственно, этим самым Даниэлем, что сразу же успокаивает Бельмора.
-Добрый вечер. - Улыбается он как-то смущенно. Улыбается, и опускает голову, слегка краснея, и разглядывая свои руки и пальцы, ногти на которых были покрыты слезающим черным лаком.
И снова вздрогнул, стоило ему взмахом палочки подкинуть дров в камин. Так уж вышло, что Кай не любил и не переносил резких звуков и жестов. Что, в общем-то, было странно и даже страшно. Так дергаются собаки, кои получали пинки от хозяев, евреи, которых фашисты током пытали – тоже, наверное, как то так, но уж точно не мальчики из, в общем-то, хорошей семьи, где единственное насилие совершалось разве что над братом матери, да и то, в качестве достойного наказания за все его провинности.
Какой-то странный диалог получается. Во всяком случае, так кажется Каю. Про достоинства мебели? Какие глупости! Кай не видел никакой разницы, где сидеть, и посему не понимал откровенно всех тех, кто вечером зачастую устраивал перепалки из-за занятого любимого кресла. В те моменты, Бельмору откровенно казалось, что они похожи на крикливых ворон или галок, но только не на орлов или даже орлят. Ох уж эта глупая привычка и ассоциативное мышление на фоне проблем с запоминанием длинных названий факультетов, превращающая равенкловцев в орлят, гриффиндорцев в львят, слизеринцев в змеенышей, а хаплпаффцев в барсучат. Но у всех свои тараканы. Особенно у тех, кому мама в детстве не давала завести собаку.
-Я не люблю диваны. – честно признался, покусывая нижнюю губу и растеряно проводя вслед по ней языком. – Я вообще не понимаю, как можно любить мебель. Мне и на полу было бы вполне уютно, просто… Если тебе не нравится, что я сижу на диване – могу пересесть. – закончил свою пламенную речь Кай, вновь облизывая сохнущие губы и глядя на своего…знакомого, пытающегося принять наиболее удобное положение. И если бы другой кто-то наверняка нашел бы его действия комичными, то Кай даже не улыбнулся. Он вообще очень редко улыбался. Может быть только иногда…Ну, я не знаю. Перелистывая страницы, погруженные в собственные мысли, едва заметно приподнимал уголки губ, и в прикрытых глазах появлялось что-то такое…нет, я не видел. Я не могу объяснить.
Взгляд серых глаз заскользил по столу, пытаясь выцепить силуэт книги, предназначенной для чтения, ибо в руках Забини, кажется, оной не наблюдалось.
-Даниэль, а… А что мы читать будем? – Робко поинтересовался Кай, глядя в его лицо из-под белесой челки.

-Ты говорил, что у тебя есть Шекспир. – Непонимающе поднимает бровь Кай. Видимо, усталость и прочие внешние факторы влияют не только на его мозг, но и на мозг обывателей. Или это у Даниэля от общения с Каем начинается сдвиг по фазе? Этого только не хватало, Бельмор же потом себя со свету сживет, чувствуя вину. Или наоборот обрадуется, возьмет за руку, и они вместе, как клинические идиоты, будут ловить бабочек на квиддичном поле. Осенью. Ну конечно. – Я думал, что у тебя с собой книга…
Нет, любой бы другой нормальный человек насторожился бы. Но словосочетание сие к Каю совсем не относилось. Растеряно дернуть себя за прядь волос, задумываясь над его вопросом. Ближе всего, конечно, для него был Гамлет. Кай слишком любил драму. Когда ты сам – true drama queen – каждая драма – ложь. Эти игры уже не для зрителя и не для сцены. Они даже уже не для самого себя. Все это – просто дань своему добровольному одиночеству.
-А у меня большой выбор? – с сомнением поинтересовался Кай, покосившись на сумку, валяющуюся на кресле, из которого Забини плавно перетек в то, в коем растянулся сейчас. И как-то вид ее ну никак не говорил о том, что семикурсник таскает в ней всю библиотеку и вытащит именно то, что он, Бельмор, возжелает.
-Я знаю…Читал где-то, что в самых первых постановках Ромео и Джульетты роль девушки исполнял пятнадцатилетний сын хозяина театра. – Внезапно сказал, рассеянно качнув ногой и пребольно ухитрившись удариться о край дивана, где обивка мягкая заметно протерлась, обнажая деревянный каркас. Тихо всхлипнув, Бельмор потер лодыжку, и ныне обе ноги подтянув к подбородку, обнимая колени руками. – А еще, многие ученые уверены, что Шекспир был гомосексуалистом. Ну, были найдены стихотворения, чье авторство приписывается ему… И речь идет от лица влюбленной женщины. – Голос звучит совершенно спокойно и тихо. Но с какой-то поразительной нежностью. Впрочем, когда ты любишь что-то, а в случае Кая этой любовью являлись книги и все, что было с ними связано, ты никогда не сможешь говорить об этом как-то иначе. Вещи любить проще. Когда ты сам осознаешь себя вещью, только не ясно, в чьих руках. У вещи внутри только пыль и воспоминания прикосновений – не более. Вещь можно любить безответно, но эта любовь никогда не принесет тебе боли.
Мальчик мерзнет, несмотря на то, что сидит практически рядом с камином. Это все виновата осень, так обычно и бывает. Это состояние безысходности в эти месяцы, продернутые дождями и туманами, так или иначе, передается всем, пересекая на какое-то время всю жизнь тонкой линией безнадежности, которая, впрочем, развеивается с первыми снегопадами, и на смену приходит нечто иное. Нет, не зря в медицинских справочниках пишут, что осень – время обострения шизофрении. В этих справочниках много умного пишут, на самом деле. Кай знает, Кай читал. Хотел было диагноз себе какой-нибудь шутки ради поставить, а перечитав симптомы ко многим болезням и сравнив их с собственными – передумал. И испугался. Чертовы страхи.
Снова оглядевшись, не затаился ли кто в темноте комнаты, куда слабый свет камина ныне не добирался, юноша осторожно поднес пальцы к губам и выдохнул, потирая ладони друг о друга и не сводя взгляда с собеседника.
Как-то странно было ночь на двоих делить.

-Плохо? – Кай не сразу реагирует на вопрос. Выпадает из реальности, и кажется ему, что это он сам с собой разговаривает. Что, впрочем, не такая уж редкость. Иногда даже зеркало может стать прекрасным собеседником. Можно часами смотреть за отражением, за движением его губ, за жестами, отражающими собственные, и задавать только один единственный интересующий тебя вопрос: «Почему ты не уходишь?»
Что-то даже слегка детское, впрочем, несмотря на свой возраст, Кай и оставался ребенком. Иначе бы просто сошел бы с ума. Такое уж восприятие мира, и не знает даже, что когда-нибудь обязательно обожжется, в незащищенное брюшко вопьются стекла, и будет это чувство непонимания и куча ненужных вопросов. Сколько патетики. Вернемся к отражению. Вот вы бы, дорогие мои, испугались бы, если бы однажды утром в зеркале себя бы не обнаружили? Наверное – да, разумеется. Это бы подтвердило бы факт того, что вас и в природе-то не существует. А зеркало – это способ внушить себе уверенность. Даже если и отражение в нем не совсем устраивает, то все равно где-то внутри теплиться какая-то непонятная радость: вот он я, даже не идеальный, но существующий. Отражающийся, а, значит, имеющий материальную оболочку, жизненно необходимые органы, мысль и прочие наполнители этой самой оболочки. А если бы не было ничего, если бы вас в зеркале не было на фоне старых обоев-кафеля ванной- разобранной кровати? Ну-как-же-так-быть-этого-не-может-так-не-бывает-это-сон, правда?
А теперь представьте, какого вашему отражению. Может, оно тоже так же хочет существовать-дышать-мыслить, и делает это, но только в изощренном искажении, в рамках зеркальных рам. Только ему-то, отражению, как раз совсем не нужно самоутверждаться за ваш счет. Ему, наверняка, вы ужасно надоели уже с тех пор, как начали вести более или менее осмысленную жизнь. Просто оно, быть может, видит куда более глубже, и за всеми вашими выражениями лица, какими бы несчастными они не выглядели, прекрасно читает одну мысль 'Боже, а я ведь существую. И, как ни крути, рад этому. Даже если и так глубоко в себе, что сам почти об этом забыл.' И отражение вполне бы могло уйти, только вот оно, к сожалению, к вам привязано.
И как бы Кай не хотел отпустить его – оно не уходило. Потому что все-таки, наверное, было ему нужным чуть более, чем сам юноша думал. Хотя, знаете ли, в детстве он очень любил выпускать залетевших в квартиру бабочек. Из себя только не мог. Ха-ха, бабочки, парящие внутри человеческого тела – жуткая глупость. Им бы было слишком тесно в плотности тканей.
-Я не думаю, что это плохо. Хотя, моя мама говорит, что это болезнь. – продолжает свою мысль Кай, задумчиво покусывая кончик ногтя на большом пальце, глядя куда-то в огонь. На него и правда можно смотреть бесконечно долго. Еще на воду и горы, кажется. А персонально для Бельмора еще и небо было. Небо же – лучший синоним к понятию Вечность, правда? Люди всегда тянуться к тому, до чего не могут коснуться. И он, Кай, не был исключением. - И мне кажется... Что нет смысла оценивать что-то по меркам "плохого" и "хорошего". Все проблема в обществе и его отношении, наверное.
И снова замолчал. Наверное, что-то лишнее сказал. Кай, на самом-то деле, часто задумывался о некоторых весьма глобальных проблемах, но случая поделиться ими не предоставлялось. В конце концов, кто будет слушать аутичного ботаника, даже если тот вполне по-дружески начнет объяснять концепцию какого-то левого мира, который, по его мнению, имеет место быть.
-Знаешь, никогда не читал про любовь. – Внезапно улыбнулся мальчик, вставая с дивана и делая несколько шагов к креслу, находя книгу и проводя пальцами по обложке.
И внутри все так замирает, когда пальцы касаются бережно тонкого переплета, когда в полутьме с  трудом различается рисунок на обложке, и от книги пахнет старой типографской краской. Кай опустился на диван, теперь уже ближе к Даниэлю, и раскрыл книгу на первой странице, облизав пересохшие от волнения губы.
-В Вероне древней и прекрасной, где этой повести ужасной
      Свершилось действие давно, - тихо и четко начал Кай, отрываясь от книги и снова глядя на Забини. – ничего что я вслух? Мне нравится его слог.

Кай сейчас до ужаса смущенным себя ощущает. Потому что странно все это. И эти мягкие улыбки, и теплый голос, и треск поленьев в камине. Только знобит ощутимо. И пальцы неловко скользят по страницам-строкам, болезненно как-то. Чернилам безразличны слова.  Кай любит придумывать себе нелепые смерти. Неудачное падение с качелей – и неестественно вывернутая шея. С кровью, тонкой струйкой вытекающей из приоткрытых губ, контрастирующей с белым снегом. Или захлебнуться чернилами, когда они будут заливаться в глаза и в нос, в глотку, наполняя легкие и не давая вздохнуть. И последнее, что будет увидено перед смертью – непроглядная горькая чернота.
Бельмор дрожит, покусывая нижнюю губу и напрягая глаза в полутьме. Он читает очень быстро, когда про себя – с легкостью до конца странички, отвлекаясь от реальности и забывая, что рядом кто-то находится. И снова вернуться в этот самый мир, услышав его кашель. Приподнять бровь и как-то сочувственно улыбнуться. А потом задумчиво и как-то растеряно протянуть руку, убирая пряди волос с его лица и внимательно заглядывая в глаза, покусывая нижнюю губу.
-Болеешь? – с жалостью. Сам же постоянно кашляет и ходит замотанным в шарф почти весь год. И глотает какие-то маггловские лекарства, мешая их с теми зельями, что весьма успешно варит мать. Наверное, это он зря. Видимо, такие смеси действительно расширяют сознание.
Снова вернется к книге, задумчиво теребя пальцами край страницы, вроде бы собираясь, и продолжить чтение, а с другой стороны – пытаясь правильно сформировать вопрос, который ныне его серьезно беспокоил.
-Слушай… А почему ты…Мне…- язык слегка заплетается, только не ясно, от чего. И чувствует, как горят щеки. Будто что-то неприличное собирается спросить, будто выдумав какое-то особо изощренное ругательство, и собираясь в приличном обществе его озвучить. – Почему ты со мной решил заговорить? Ну… Я же вижу, что на меня обычно косо смотрят. А теперь и на тебя, наверное, будут…
И снова улыбнется. Но как-то виновато. И правда чувствует себя ужасно неловко и нелепо с такими вопросами. Наверное, не надо было. Наверное, надо было просто продолжить чтение, как ни в чем не бывало. Чертовы слова-воробьи. Их это даже чем-то роднит с журавлями. Теми, которые в небе, от которых – шрамы на венах, вместо пресловутых синиц. Говорят, что цура – тысяча штук из бумаги – исполняет желание. На какой там сотне ты забыл, чего желал, Кай? Странно признаваться самому себе, что у тебя нет никакого конкретного желания.  Ох уж эта убивающая наивность и прямолинейная любознательность!  И, правда, интересно. И искренне надеется на правдивый ответ.
  -Но вот, под роковой звездой чета двух душ, исполненных любовью, из тех враждебных родилась утроб, - вновь продолжит мальчик, перепрыгивая отчего-то через строчки и снова замолкая, задумавшись.
Странно, на самом деле. Читать о том, чего не понимаешь. Есть такие знания, которые из книг не получишь. Но других источников информации Кай боится. Не доверяет. Не имеет. И это, наверное, самое печальное.
-Ты когда-нибудь любил? – задумчиво. На этот раз без долгих раздумий. Потому что этот вопрос не касается самого Кая. Это просто из интереса. А для многих такие вопросы находятся в списке запрещенных.

-Мое одиночество – доброе воля. - Кай пожимает плечами. Конечно, это все ложь. Конечно, даже самого последнего мизантропа собственное одиночество начнет сводить с ума. Но разве можно назвать жизнь среди других студентов, учителей и прочих обитателей замка одинокой? Разумеется, нет.  И все эти пафосные и избитые фразы на счет «одиночества среди толпы» они, по сути своей, до ужаса несправедливы. Если ты и чувствуешь себя таким одиноким, если тебе действительно припрет так, что взвыть захочется от недостатка внимания, то ты сам, наплевав на свою гордость или стеснительность природную, возьмешь за руку первого встречного и попросишь его о том, чтобы чаю вместе попить, али чего крепче – не важно.  В действительности же, Кай не общался практически не с кем. Разве что по каким-то вопросам учебы. Или чего-то такого.  Ибо в любом подростковом обществе, так или иначе, строится особая иерархическая лестница, ни на одну ступень которой Бельмор так и не попал, от чего, собственно, эти косые взгляды и перешептывания за спиной получал. Глупо было бы притворяться, что он не слышал о том, как любезно местные сплетницы перемывали ему косточки, а кое-кто даже без особого стеснения задевал в коридоре плечом и шипел приятности о его, Кая, нетрадиционной ситуации. Ох уж эта внешность.
И, знаете, что самое интересное? Что это ему даже нравилось. Пытался скрывать свой вампиризм лишь на пару мгновений оторвавшись от жертвы. Каждый человек нуждается в любви  - это тот факт, который готов начать оспаривать каждый разочарованный в жизни, но, в итоге, все равно затыкается, не сумев найти достойных аргументов. Но когда этой любви не хватает, нужно искать замену. Нечто другое, что сможет заставить чувствовать себя живым. Или просто чувствовать. С этим бывают  проблемы в наше время. Доводить кого-то – своими неожиданными хищными и безумными улыбками, прямыми взглядами глаза в глаза в ответ на едкость чужих фраз. Так, что страшно становится. Так, что в чужой голове еще сильнее откладывается факт того, что этот парень – болен. Что лучше лишний раз его не трогать, ибо безумие может быть опасно. Может быть все, не правда ли?
-У меня никогда не было друзей. – Задумчиво говорит мальчик, накручивая на палец длинную челку и растерянно разглядывая чужое лицо, изнутри покусывая губу – почти до крови, до мерзкого соленого привкуса. – Я рад, что тебе со мной интересно.
И книгу отложит уже, на самом деле. В крайнем случае, ее можно будет попросить почитать. Потом. Может быть. Когда-нибудь потом почитать. А сейчас, раз уж и беседа завязалась, раз так… Вдруг поймет, вдруг окажется хоть немного, но таким же. Так незнакомо – внимание лечит. Растеряно пальцы ломать, будто бы разговаривает с ними. А все из-за чего? Потому что задавая тот вопрос про любовь, Кай даже не думал, что наткнется на ответный. Хотя это было более, чем очевидно. Обычно, в этом возрасте, в коем находится Кай, дети (хотя какие они уже дети?)  вовсю влюбляются, встречаются, занимаются беспорядочным сексом, исходя из того, что это «невероятно круто». Героя же нашего все это обходило стороной. Наверное, скажи я, что герой наш за всю свою жизнь даже и не целовался ни разу, вы бы сказали, что я – чертов лгун. И меня надо, если не на кол, так точно расстрелять. Но тем не менее, даже сей абсурд был правдой. Нет, влюбленных девочке с более младших курсов никто не отменял, только вот Бельмор как-то не замечал их. Это, если подумать, самая хреновая из всех его, Кая, проблем: не замечать то, что на самом деле оказывается ужасно важным. Не замечать того, что теряет. Нет, конечно, это бывает у всех. Но не в таких же масштабах, правда?
-Никогда не любил. – Совершенно безразлично. В конец концов, о чем же горевать, если не знаешь, что сам по себе этот глагол означает. – Хотя, наверное,  мне было бы интересно узнать, что такое быть любимым.
Ох уж этот извечный спор: любить ли, быть любимым. Какая к черту разница в словах.

-Наверное. Не хочу. – Как-то быстро. И нервно сминает в пальцах край тонкого свитера. Любить – всегда ответственность большая, чем быть любимым. Будучи любимым, можно получить то, чего не хватает за счет другого человека. А, собственно, Каю не хватало до ужаса чужой веры. Кто-то должен пожизненно верить в тебя, даже если потом мы не встретимся снова. А еще, за на фоне чужой любви можно чувствовать себя сильным. И нужным. И пользоваться этим. Даже странно для Кая, наверное. Но, в конце концов, ныне нет смысла удивляться тому, как из чудесного ребенка вырастает нечто загнанное в угол и готовое вцепиться в руку первому, кто попытается погладить.  Тут уже на ум приходит погремушки почему-то.  Может быть, то не более, чем моя поломанная логика, или ее отсутствие, но, тем не менее, представьте.  Забавные игры с хрупкой конструкцией звенящей, когда малыш, еще совсем неосознанно, то отталкивает от себя ее, то, наоборот, приближает, заливаясь счастливым смехом. А вы еще спрашиваете, что учит человека столь циничному отношению и холодности.
Чем ты любишь заниматься? – вопрос, который вводит Кая в некоторое замешательство. С первого раза было бы сложно рассказать. Не потому, что слишком много увлечений, нет. Просто не знает, с чего начать. И к вопросом такого рода не привык. Потому, что  никому и в голову не приходило начать интересоваться у него, Кая Бельмора, чем он любит заниматься. И почему-то в этот момент мальчик даже не подумал, что для нормальных людей эти все фразы в разряд дежурных, обычных, стандартных. Страшно осознавать себя совершенно неприспособленным к жизни. Не сейчас, правда. Потом будет больно. Тысячу раз. Насквозь вырывать куски будет, и ты не сможешь сделать ничего, кроме как скулить и размазывать по лицу слезы, вгрызаясь в запястья и выводя на последнем издыхании с ненавистью алым фразу на темном асфальте, что этому миру объявляешь войну.
-Я рисую. – как-то сам неожиданно для себя говорит. Хотел лепетать что-то про книги и чтение, но казалось бы слишком простым и ожидаемым. А про остальное надо молчать. Привычка эта – всегда была надежнее кляпа. Зачем кому-то еще знать о волшебных странах, о полях, заросших земляниками. Впускать кого-то в свой мир, где воздух наполнен ароматом свежих трав, а горы подпирают голубой небосвод, будто заколдованные титаны, утопая седыми макушками в легкой серебристой дымке. Где слух неожиданно ласкает крик молодого орлана, что где-то в вышине расправляет крылья, подставляя их под потоки воздуха.  А где-то под ногами – поля и леса, серебристые пятна озер и артерии рек, стаи белых лебедей, пролетающие над ними..  Нет. Заткнись. Этого всего не существует.
Нам надоели твои сказки, малыш.
И глаза опустит в пол,  а еще так, что по косой (или касательной?) к щекам – тени от ресницы росчерком  Это все равно, что рисовать в болезненном бреду сюрреалистические картины. А потом листать альбом и считать страницы, где на первой – провода через мысли и росчерками угольного карандаша вороны; это когда акварелью можно наметить перрон старой станции и силуэт, выделяя его лишь алым шарфом, который треплет ветер. Воздух вокзалов пахнет креозотом, ну а через лист – побережье, раскрашенное пастелью. А потом – снова осень, алые краски, тяжелый цвет и скелеты сгоревших дотла деревьев. Это все так просто изображать от руки, не умея даже рисовать, на одних эмоциях, добавляя там, где разбитое сердце – больше гуаши, а тоску обозначая тушью, которая кое-где смешана со слезами, ну и что, что это портит – не вырвешь же, жалко.

-Покажу. Завтра, наверное. – виноватая улыбка. И там дальше оправдания, наверное. Про то, как скетчбук в сумке, сумка в спальне, в спальне – злые сокурсники, которые хотят спать, и будут громко материться, когда он, Бельмор, будет с  шумом искать нужную вещь среди завалов чужой и собственной одежды. Типа новых сказок на новый лад. Или чего-то такого же, извращенного в той же степени.
Завтра. Знаете, это как-то забавно звучит. Оно бывает разное, это самое завтра. Бывает, когда после секса девушка наивная просит «позвони мне завтра», искренне надеясь, что случайный любовник обязательно примчится утром на свадебном лимузине с цветами и повезет венчаться, а следом – в кругосветное путешествие. А вместо этого утром будет только мерзко болить голова от выпитого шампанского и, возможно, иные места, о которых в приличном обществе никогда не говорят. Это – крайне хреновое завтра. Бывает завтра стандартное. Когда ты уже знаешь с точностью до секунды, что и как будешь делать. Потому что Стандартное завтра у Кая уже почти шестнадцать лет. Пятнадцать лет и десять лет, если быть совсем точным. А еще, бывает долгожданное завтра. Это когда ты ждешь чего-то или кого-то долгие месяцы. Считаешь дни в календаре, и кусаешь губы, шепчешь в тишину ночами «я хочу к тебе, хочу к тебе.» И слушаешь ветер, который знает, который поет в голове.  Но такого Завтра у Кая никогда не было.
И он не совсем понимал, как разряду которому отнести ныне сказанную фразу. Да, впрочем, о чем я?  Завтра – не более, чем следующий день. Вернее, то, что имеет в виду Кай – уже сегодня. О времени то мальчик забыл.
Ох уж это время, летящее быстро вдаль. Разбить бы часы – а все равно оно не остановится, все так же будет лететь вперед, истерично сшибая столбы и таща за собой, пусть даже и на аркане. И не отделаться от него, не покинуть этот замкнутый круг.
Луна светит сейчас именно под таким углом, что в точности освещает юношей, вплоть до каждой ресницы можно разглядеть лица друг друга. Серебрит волосы Кая, но при этом заставляет судорожно кусать губы, удерживаясь от того, чтобы вновь повернуть голову и встретиться с ней взглядом. Обычно, луны боятся оборотни. Или те, кто этих самых оборотней боится.
Волки придут за тобой, малыш. Они съедят твои пальцы, и ты пожалеешь, что их у тебя только двадцать. А потом ты предложишь им свой язык. Интересно, чем будет пахнуть из их пастей? Наверное, псиной? Ты не помнишь, случаем, маленький?
Неловкое молчание. Только сердце стучит ужасно быстро. Чертов страх. Чертово затянувшееся молчание. Чертова тишина, которая обязательно найдет везде, где бы он ни был. Тишина, липкая и гадкая, затекающая в уши, топящая все звуки. И даже треск поленьев во вновь медленно, но верно затухающем камине. Огонь не будет гореть, если его не поддерживать. Интересно, а как зажечь этот самый огонь в человеке? Чтобы он перестал кашлять пеплом.
Попросить бы сейчас – рассказать. О том, как зверь по небу бежит, как снег блестит в час кровавого заката, каким теплым бывает хрусталь, и когда теплый лед не тает. Попросить рассказать – сымпровизировать. Что бы посмотреть, как будет извиняться судорожно, нести чушь про внезапное желание поспать, и как утром шарахаться будет. Непонятно только, зачем. Ох уж эта странная склонность к садомазохизму.
-Не люблю полнолуния. – внезапно признается, опуская голову. – Ты не мог бы шторы задернуть?

Кай с точностью до секунды мог предсказать собственное красивое падение, встань он со своего места, и задумав вернуться обратно в полной темноте. Но он даже подумать не смел, что на бренной земле встречаются такие же неудачники, как и он, не способные и двух метров пройти, чтобы не зацепиться за какой-нибудь коварный предмет мебели. По сему, внезапно разрушившие тишину ругательства Даниеля лишь пригрели от чего-то душу, заставив улыбнуться – в темноту. Да и к грубой речи, надо сказать, он привык: мать и брат ее, родной дядя, будучи в ссоре, были крайне изощренны на язык. Впрочем, то, как они в такие моменты друг с другом разговаривали, и матом назвать было нельзя, настолько, не побоюсь этого слово, изысканно звучали эти ругательства. Однако, сам Кай себе таких выражений не позволял, будучи мальчиком скромным и воспитанным.
На самом деле, попросив закрыть шторы, Кай выбрал меньшую из двух зол: темноты Кай боялся так же, как и лунного света. В темноте нет жизни. В темноте – только те твари, которые жаждут той минуты, чтобы высвободиться и сожрать. Они все ждут на дне, кто-то безмолвно, кто-то с торжеством, кто-то с криками и улюлюканьем, они все выжидают того момента, чтобы притянуть к себе, чтобы разорвать, чтобы сделать одним из них, чтобы изуродовать изрезать, а потом – отправится на поиски новой жертвы, довести ее до такого же состояния безумия.
Возможно, есть способ уничтожить их всех. Найти способ, чтобы огонь загорелся в воде, чтобы пламя выжгло их из подсознания, из надежных убежишь, чтобы с криками и шипением бросались эти твари врассыпную, что бы кожа плавилась, чтобы кости чернели гнилые, чтобы никогда больше, никогда не возвращались.
Возможно. Только Кай его не знает, и только просыпаясь под утро на мокрой от слез подушке может истерично шептать в утренний полумрак о том, как ненавидит их всех, и каждого в отдельности, и как искренне хотел бы это вес прекратить. Только… Иногда кажется, что все это закончится именно в тот момент, когда дойдя до точки через все запятые, он перепутает порог и окно их равенкловской  спальни.
Невеселые, право, мысли. Но, если подумать, вполне логичные.
Однако, они как-то внезапно исчезают, когда диван слегка пружинит от тяжести чужого тела, опустившегося на него. Это - та самая причина, которая позволяет Каю хоть на секунду, но заткнуть собственные страхи. И дело не в каких любо отношениях – о каких отношения может идти речь? – просто факт не_одиночества, факт  того, что есть кто-то рядом. Кто если и не поймет, но, сам того не зная, защитит от порождений собственных фантазий. Или болезни. Черт возьми, где же эта тонкая грань?
-Не знаю. Мне просто смотреть на нее страшно. Но не помню, из-за чего. Может быть, сам себе придумал. – в голосе откровенно слышаться нотки сомнения. Как будто провал в памяти. Иногда, так бывает, что мозг, после каких-либо стрессов, устраивает сам для себя выборочную амнезию. Этот случай часто описывается в научной литературе. И надо, наплевав на свое любопытство, перестать уже, ворошить это самое прошлое, искать какие-то причины и глупые, шаткие связи.
Как-то слишком близко, наверное. Кай дергается. Чуть ли не подпрыгивает на месте.  Когда внезапно соприкоснуться колени, и рука чужая коснется плеч. Нет, дело не в том, что неприятно. Просто неожиданно. Просто до него, Кая, лишний раз никто дотронуться не стремится. Да и сам он избегает чужих прикосновений. Особенно к рукам, почему-то. Будто чужое прикосновение может оставить на нем какую-то незримую, но грязь. От которой не отмыться, даже час простояв под  душем. И, будто пытаясь загладить свою провинность (кто знает, как Забини эти его дерганья воспринял?) , Бельмор растеряно протянул руку, дотрагиваясь в темноте до чужих волос. И осторожно погладив. Вот так и обнаруживаются случайные фетиши, наверное. А еще, Кай ловит себя на том, что не запомнил его внешности. Ни цвета волос, ни цвета глаз, ни особых черт лица.  У него такое бывает. Иногда – не запоминает внешность. Иногда – имена и фамилии. Это, наверное, даже грустно. Но можно исправить, да? Осторожно скользнув пальцами по контуру лица и опуская голову, вслушиваясь в чужое дыхание.

Отредактировано Kay Bellmore (2010-08-14 11:44:51)

Вряд ли на лице Кая были какие-то особо глубокие эмоции. Честно говоря, я вообще не знаю,  как именно на его лицо какие-либо эмоции отображались.  Кроме редких улыбок, о которых я уже упоминал неоднократно. Так вот. Сейчас же – веки были опущены, так, что длинные ресницы тенями легли на щеки, губы же сухие, обветренные – едва приоткрыты,  на бесшумных вдохах-выдохах. Это только сейчас так, вероятно, когда все основывается исключительно на тактильном контакте, когда это даже не кажется каким-то неправильным, и воспринимается – как данное.
Я не могу точно сказать, как поступил бы Кай, находясь в том же положении, но в другом месте и при других обстоятельствах. Наверное – оттолкнул бы. Впрочем, у него и сейчас было идиотское желание спросить «Даниэль, а что ты делаешь?» Но почему-то не стал. Видимо, свою роль играла собственная нелюбовь к вопросам, на которые ответы более, чем очевидны. Да и формулировка какая-то… Не очень-то правильная. Лучше уж , в духе дешевых романчиков уличных: «Ах, а что же мы делаем?!» - и ладонь ко лбу, пафосно, едва ли не на грани обморока. Нет-нет, это тоже не то. Проще оставить все так, как есть. И, может быть, потом жалеть об этом. Сожалеть о чем-либо – это уже в порядке вещей. Даже о том, что не касается, в общем, никоим образом. Просто свою роль играет немалый коэффициент саморазрушения. Просто если не мы – то кто, и другие горестные мысли о трудностях бытия, жестокости мира и прочих соплей, опутанных тонкой паутиной пафоса мастерски подобранных слов. Одних и тех же. Когда развитие останавливается, и приходит осознание неспособности мыслить над чем-то иным. Приходится  хвататься за каждую ниточку, чтобы как-то пытаться связать то, что есть, с тем, что быть должно. И все это выливается в слепую агрессию. Не по отношению к окружающим – к самому себе, когда хочется выть и кусать локти. Но прежде – накладывать на двери приглушающие заклятия. И кататься по полу в истерическом припадке, прежде, чем подниматься с пола, надевать дежурную улыбку и выходить в мир. Это все не для кого-то, а исключительно для себя. До тех пор, пока не сдохнет от осознания собственной беспомощности в ситуации реально сложившейся, ибо нет и не будет ничего отвратительнее для Кая собственной слабости. Потому, что Бог не может быть слабым. Потому, что…
Тепло. Совершенно внезапно. Небрежно-нежно, будто укутанный – пледом ли, снегом? – какая разница. И можно тихонько даже не то захихикать, не то замурчать – совсем по-кошачьи как-то- когда чужие пальцы коснуться шеи. На самом деле шея – одно из интереснейших мест на человеческом теле. И столько раз в кошмарах самых сладких чьи-то бережные руки, перстнями украшенные, ложились на шею и ломали почти безболезненно шейные позвонки, как зверенышу, из норы вытащенному, которого в призму зрачков со смехом разглядывают. Или же сам, в отражениях зеркал, видел, то ли во сне, то ли под действием своих лекарств, как отражение собственное, улыбаясь, смеясь, перерезало собственную глотку. И голову откидывалась назад, превращая порез в еще один окровавленный и улыбающийся рот.
Нет. Никаких алых разводов и трупов. Только темнота и чужие прикосновения. А собственные пальцы все так же на ощупь изучают черты лица, нерешительно – контур губ и опускаются на чужие колени. Только глаза все так же прикрыты, и сердце как-то странно-быстро бьется.