Его изначально звали по северному как-то, по-зимнему – Кай. Сразу на ум приходят все эти сказки про Снежную Королеву и страны, покрытые вековыми льдами, с острыми заснеженными вершинами, исчезающими в холодных серых небесах. А еще, он любил зиму. Он любил это время года так, как никого иного, доверял - самые сокровенные свои тайны, выдыхая их на морозе торопливо в звенящую тишину, забываясь в метелях и снегопадах, очерчивая пальцами узоры инея на окнах в замке.
Из всех зимних месяцев более всего он почему-то любил декабрь. Видимо, за ту неповторимую сказочную атмосферу, продернутую едва заметной горечью и тоской, когда как-то странно неспокойно внутри, и не знаешь, что это, что с этим делать, чтобы отпустило, чтобы не вгрызалось в легкие, не выкручивало на изнанку.
Видимо, просто такое желанное отсутствие тепла. Мазохизм чистой воды, если подумать. Но думать Кай не привык как-то. Видимо, личностная особенность или патология, передающаяся по наследству.
Сегодня вечером, вместо того, чтобы, как и подобает прилежному относительно равенкловцу , отправится в гостиную, и, как обычно, коротать ночь в гостиной с книгой или в спальне, мучаясь от бессонницы, кошмаров, или громких голосов, доносящихся откуда-то снизу, не имея возможности уснуть, Бельмор предпочел в очередной раз прогулятся по известным уже давно коридорам.
Конечно, правила школы не подразумевали прогулки в вечернее время, но, видимо, праздничная атмосфера, царившая в замке, размягчила сердца учителей, которые ныне позволяли себе закрывать глаза на периодически шатающихся в неположенный час по коридорам учеников. Да и тихого, замкнутого на себе Кая сложно было бы заподозрить в чем-то преступном. Иногда даже радуешься своему положению. Что в силу обстоятельств, по которым большинство считает тебя не совсем нормальным, многое, откровенно говоря, сходит с рук.
Но сегодня Каю пока что не встретилась ни одна живая душа. Услышав громкие голоса группы явно слишком веселых слизеринцев, Бельмор поспешил свернуть, оказавшись посреди совершенно пустого коридора. Только тусклые свечи в золоченых подсвечников и старые доспехи на другом конце коридора, ржавым голосом напевающие какой-то рождественский гимн, звучание которого постепенно затихало, по мере удаления Кая от источника звука.
Шаги замедляются, бесшумно совсем, дыхание и слова какой-то несуразной совсем песенки, которая крутилась в воспаленном мозгу уже вторую неделю – в высокий ворот черно-белого свитера, растянутого почти  до колен. Ладони мерзнут, но это совсем привычно, и поспешно прятать их или в карманах, или в рукавах – все равно не помогает уже. Поворот головы в сторону окна – снег. Ложится на землю бесшумно,  с какой-то странной закономерностью. После таких снегопадов дети утром выбегают на улицу и бросаются играть в снежки или лепить снеговиков. Впрочем, и здесь такие забавы никто не отменял. В конце концов, даже на каникулах жизнь в замке продолжалась, а тех, кто не уехал домой, было значительно больше, чем помнил Кай, сравнивая с предыдущими годами.
Благо, от них всегда можно было сбежать. Как и сейчас.  Замереть посреди коридора, думать. Напевать –в полголоса. Ненормальный. Бледным призраком эдаким, застывший в одиночестве – только отблески свечей на волосах и листья омелы, ныне развешанной во всех самый непредсказуемых местах над головой. И все это кажется какой-то цветной открыткой, до тех пор, пока мозг почему-то не воспроизводит шум рвущейся киноленты в тот момент, когда чья-то рука ложится на плечо, а чей-то голос несет какой-то откровенный бред.
Кай дергается, и хлопает ресницами белесыми, вглядываясь в лицо коварного пуфендуйца, подкравшегося так внезапно, и нарушившего его, Кая, личное пространство. Чужое прикосновение выбивает из колеи – фамильярно и непозволительно. Прикосновений же к нему обычно избегали. Будто бы безумие может быть заразным. Руку чужую с плеча скинуть почему-то не получается. Сказать что-то вразумительное – тоже. Слово не дает вставить, как же. И в глаза так заглядывает, что дурно становится, и дрожь пробивает. И совсем уже на грани обморока Кай оказывается, когда ему вдруг предлагают выпить. Внезапно. В коридоре Хогвартса под Рождество пить вино с каким-то сомнительным типом.  Обветренные губы рассекает ухмылка.
-Моей порядочности от этого не убудет. – Пожать коротко плечами. Называть Кая хорошим мальчиком – наивно. В тихом омуте, как говорят, черти водятся, и именно такие юноши, по классике жанра, в итоге оказываются на финальном дубле с заляпанным кровью кухонным ножом и головой обидчика в руке.  – Сам-то без подарков не боишься остаться?
Ухмыляется. И думает, что вот сейчас надо уйти. Как-нибудь изловчиться. Но вдруг снова накатывает волна какого-то  совсершенно беспросветного одиночества, и кажется, что лучше уж его компания и попытка создать какую-нибудь красивую иллюзию, чем что-то иное. И  потом, хочется сделать какую-нибудь глупость. Что-то ударило в больную голову блондина, что тот, помедлив пару минут, задумчиво покусав нижнюю губу пересохшую, кивнул, скрывая вновь глаза за длинной челкой.

-Видимо, ты действительно плохой мальчик,– фыркнул, явно запнувшись и замолкая, пытаясь вспомнить имя. – Извини. Я не помню, как тебя зовут.
Виноватая улыбка. Вернее, ее подобие, с едва дернувшимися уголками губ, и сопроводившим это изменение взмахом ресниц. Непроизвольно. Дурная привычка – забывать. Но полезное, если подумать, умение. Можно забывать имена, фамилии, названия ингредиентов для зелий, и натыкаться на неприятности. Кому понравится, что знакомый, который стоит в полушаге от того, чтобы записать его в разряд друзей, вдруг признается, что не помнит имя? А вот уметь забывать иногда бывает полезно. Исключительно из-за того, что Кай искренне считал, что умеет это, он, верно, и согласился. В конце концов, потом этот весь бред можно будет осторожно вырезать из памяти. Или же заточить одно единственное воспоминание в некую коробку подсознания, на которой кровью вывести можно будет «Не вскрывать, опасно!» , и хранить до самых темных и холодных дней. Но это все зависит от того, как ляжет эта пресловутая карта.
Изначально, это вес выглядит ужасно забавным со стороны. Тонкий бокал в руке, в слегка дрожащих пальцах, ломких и хрупких. Дрожат и ресницы, опущенные так, что едва лишь заметна серая радужка. Впрочем, в полутьме, кажется совсем черной, сливаясь со зрачками.  Легкий флер задумчивости, вслушиваясь в речи семикурсника. Посмеиваясь про себя, думая о том, что алкоголь творит с людьми презабавные вещи. Во всяком случае, пока писатель, выпив лишних сто грамм для призвания музы, не набрасывается с ножом на жену и детей. Впрочем, учитывая развращенную психику Кая, это тоже могло ему показаться вполне забавным. Юноша сам часто задумывался, сможет ли он когда-нибудь убить человека.  Было бы интересно вонзить нож в чью-то шею, провесь от уха до уха, слушая, как рвутся ткани, а потом смотреть, как голова откидывается назад, превращая рану  в еще один растянутый в агонической улыбке окровавленный рот. Можно потом осторожно вскрыть грудную клетку, распилить ребра, и любоваться внутренним миром человека. Если учесть то, как люди любят распространяться на счет своего «богатого внутреннего мира» представится прекрасный шанс убедиться в этом, разве нет?...
Тряхнуть головой, отгоняя мысли. Оглядеться по сторонам, не притаился ли кто по углам. Улыбаться как-то глупо, слушая его отстраненно, глядя в содержимое бокала, растерянно прижимаясь губами к его краю. Холодно. Алкоголь раззадоривает пересохшее горло, Кай пьет медленно, с каким-то почти достоинством, оценивая привкус, и все равно не понимая, чего хорошего в этом находит большинство знакомых. В конце концов, Кай был одним из немногих, кто не употреблял алкоголь, не пробовал сигарет, несмотря на тайную любовь к курящим людям, которые представлялись ему чем-то совершенным, а о лекарственной его зависимости мало кто знал, да и не была она столь заметной. Опустошить бокал, понести к глазам, глядя на причудливые блики на поверхности его, собравшиеся на дне алые капли. Облизать губы – осторожно, кончиком языка, думая, что сейчас – самое время поблагодарить за напиток и поспешить откланяться, пожелав, предварительно, счастливого Рождества. Но нет. Видимо, это действительно была судьба. А, надо сказать, Судьба – единственная из тех, кому Кай доверялся безоговорочно, считая высшей справедливостью.
-И правда омела… - задумчиво, поднимая глаза вверх, не сразу сообразив, что, собственно, это означает. Надо сказать, что лицезрение целующихся парочек в предрождественское время вызывало у него исключительное отвращение. Как и сам факт поцелуя или каких-либо отношений. Казалось возмутительным представить, что кто-то врывается в личное пространство, трогает… Сразу, от одной лишь мысли, передергивало натурально, и рвотный рефлекс, кажется, появлялся. А еще, говорят, что некоторые сексом занимаются. И даже книги про это пишут. И считают, что выше этого ничего не бывает. Чертовы извращенцы.
Однако, лицо на него поднять, думая, что уровень алкоголя в крови позволит ему вынести короткий поцелуй в щеку, в знак соблюдения традиции. Во всяком случае, Каю все это представлялось именно так. И совсем уже не ожидал равенкловец, что чужие губы внезапно окажутся такими теплыми, оказавшись на собственных. Думать, что нет, ни в коем случае, а потом приоткрыть губы навстречу, едва-едва, осторожно, позволяя целовать себя. Сам не отвечает, потому, что не умеет, потому, что никогда не думал, что именно так будет, потому что даже оттолкнуть не получается.  Только звон разбившегося, выпавшего из рук фужера отдается в ушах, и стук собственного сердца. И тогда пальцами – в ткань чужой одежды, чтобы не терять связь с реальностью.
Колени подкашиваются, голова кружится , когда, наконец, отпускает. Близко. Все еще невыносимо близко, ощутимо – тепло чужого тела, слегка сбитое дыхание на собственной щеке. Растерянность во взгляде каком-то совсем потерянном, руки дрожат и плечи, вздох – сдавленный, на грани всхлипа судорожного.
Интересно, чего он ждет? Вопросов, почему и зачем? Истерики? Того, что Кай набросится с кулаками или же повиснет на шее, требуя продолжения. А нифига подобного, уж простите за нелитературное выражение. Хотя, признаться, честно, хотелось. И заспать вопросами очевидными, и врезать пару раз, и разрыдаться так, чтобы весь замок сбежался, посмотреть, что случилось. А вместо этого – заставить себя сдержаться. В руки себя взять, как же. Выдрессированный.
-Мокро. Это должно нравиться? – задумчиво. Самый волнующий в этот момент вопрос. А потом уже и все остальное можно.
Дурак же, что с него взять?

Смущается – явственно, ощутимо.  Глаза опускает в пол. Как это называется там, у барышень с тонкой душевной организацией? Комплименты, ах да. Только сомнительно характера. Но, знаете, у Кая от них вес внутри сводит от какой-то неясной почти нежности. Он уверен, что это пройдет в скором времени. Возможно – уже завтра. Останется – в памяти на задворках. Это просто отсутствие тепла и ласки, которые вдруг обрушились сверху на юношу со страшной силой, заставляя вот так… а как, собственно? Да, неправильно. Да, не нужно.
Да, больно. Больно – будет потом. Даже не когда косые взгляды. А когда, проходя мимо, «мальчик, я не припомню, где мы встречались» или «я так и не вспомнил твое имя-нет-не-скучал-ничего-не-было». Лицемерно. Мерзко. Скучно. А иначе не бывает, Каю нельзя иначе. Потому, что когда ты превращаешь в свою жизнь от скуки в исключительные беспрерывные страдания – тебе не надо ничего другого. Тебе не надо любви чужой – ты всегда должен страдать от ее отсутствия, тебе всегда должно быть плохо и одиноко, и никогда не смей замечать того, кто рядом стоит и решительно вверх тянет. И вместе с тем – дикое желание, что бы все было. Противоречие. Конфликт с самим собой. И тут – столкновение разных плоскостей, приступы страха, слез, истерик и в  итоге – небытие. Поэтому – лучше – когда один. Когда совсем один, в холодной и звонкой тишине сворачиваться в клубок, задыхаться, кусать пальцы и жалеть об ушедшей возможности оставить все так, как было.
У мальчика немного кружится голова, когда чужое дыхание оседает на губах. Мозг объявляет панику, стоит ногам потерять опору, и вместо этого - еще ближе оказаться к семикурснику, когда обнимает – дабы избежать опасности промочить ноги в луже разлитого вина. Невольно за шею обнять – страх высоты, даже такой незначительной. Страшные сны про бесконечное падения, про переломанные, раздробленные кости и кашель кровью, за неспособностью сделать что-то еще – в кошмарах и наяву, обращаясь в единое состояние душонки.
Руки опускать потом – медленно, уже неудобно становится, все-таки слишком большая разница в росте – сантиметров двадцать, не меньше, Каю вообще-то с этим делом не комплексовал, ему плевать на внешность, по большому счету, было, а тут внезапно на мгновение неловко стало. Ну да, нашел, из-за чего переживать.
-Не знаю. Я никогда раньше не целовался. – Растеряно немного отвечает. Нет, не стыдно. Хотя знает, что для большинства, скажи он кому, это окажется более, чем странным.
Почти до слез. Нижняя губа дрожит – прикусить, выдохнуть. Взмах длинных ресниц белесых - в груди давит и жжет, к горлу подкатывает, оборачиваясь сухим всхлипом едва слышно, или просто каким-то слишком горьким вздохом – усталым.
Потеря интереса. Ко всему – к собственной жизни – в частности. И осознание того, что все – пустое. И забывать. Теплоту чужого дыхания, прикосновений трепетно-нежных, теплоту взглядов, звучание разговоров. Холодно. Но….
А если это шанс? Шанс на что-то новое, посланный ему, простому смертному, высшими силами? В конце концов, может быть, это правда…
-Правда судьба, может быть? – отрешенное звучание голоса. Задыхается – едва слышно, взглядом – куда-то в  плечо чужое, холодные пальцы где-то рядом с его, но не касаясь. Рукавом свитера – к глазам, протирая. Слезятся, и, хочется верить, что все же от напряжения долгого, а не чего-то иного.

Где-то на грани обморока. Когда колени подкашиваются. И голова идет кругом.
Это просто очередное ничего. Это очередное начало очередного конца. Это что угодно, но только не то, о чем думает Кай. Знаете, в этом ребенке, а ведь по сути своей, Кай оставался ребенком, помимо усталой ненависти, пассивной агрессии и удушающего равнодушия затерялась исключительно безрассудная и нелепая вера в людей. И, как ни странно, после каждой мнимой обиды все глубже замыкаясь в себя, он не мог избавиться от этого в действительности светлого, не дающего покоя. Особенно сейчас.
Когда хочется, чтобы все, как в сказке. Что бы…Что бы не притворяться, что все равно, как в прошлом декабре на заснеженных качелях наблюдая с завистью за целующимися мальчиком и девочкой. Что бы исчезло между ними это чертово прилагательное «чужое». Что бы полюбить – только если в ответ. Что бы рядом. Что бы….что бы….нелепо. Но так невыносимо нужно. Хотя бы в мыслях. Горьких и сладких одновременно. Мечтать же не запретишь.

-А ты разве не знаешь, что если долго смотреть в Бездну. Бездна однажды заглянет в тебя? – алкоголь определенно развязывает язык – забавно. Вот такой – настоящий. С насмешливыми нотками в голосе – едва заметными. Впрочем, вероятно, он часто бы так говорил, если бы было бы с кем.  Хотя, пожалуй, говорить было с кем. Тот странный парень с Шекспиром, внезапно возникшие из ниоткуда случайные знакомые…но все не то.  Или не те. И сам не может определиться, кто ему нужен. Впрочем, с такой-то любовью к собственной персоне и культом самопоклонения, вероятно, что никто.
-Астенопия, - пожимает плечами Кай, трясет головою и хлопает ресницами, недовольно фыркнув, почувствовав, как чужие пальцы стираю эти пресловутые слезы. Еще не хватало, чтобы он решил, что Кай – трепетная нежная барышня, разве что с некими половыми различиями. О да, минутная слабость прошла, привет, принц, вы снова вернулись на сцену! – Утомление глаз, знаешь ли. Обычно возникает при долгой работе с текстами или при лицезрении объектов, находящихся в малом расстоянии от глаз. А ты – слишком близко, такие дела.
Ухмылка скользнул по сухим губам.  Пальцы высвободить из чужих. Нет, приятно. И тепло. Правда тепло. Только кому-то другому, видимо. Пытается жить, оценивая с точки зрения здравого смысла все чувства свои и мысли, охлаждая их – фальшивка, боже. Истеричная тварь, подыхающая от собственного пафоса и мыслей. Внушающий себе в голову о том, что есть – самый лучший, что никакого другого такого никогда, ни до, ни после, этот мир более не примет, не вынесет – слишком большая ошибка на одну природу. Гордиться – тем, что другие предпочитают скрывать, что пугает и отталкивает – напоказ, чтобы отталкивать. Чтобы никто не смел подходить.
Руки скрестить на груди – любимый жест, прятать кисти тонкие, перепачканные в чернилах – просто неприятно. Предпочтительнее – носить перчатки. Аннет, неправильно поймут. Ну и что. Зависимое от общественного мнения восковое сердце, ты таешь вне внимания со стороны широкой публики. Впрочем, откуда воск? Его, в крайнем случае, можно растопить в какой-нибудь более полезный орган. Печень, например. А тут – лед. И можно царапать его ногтями, сбивая до мяса, а можно разбивать на кусочки или просто найти подходящую зажигалку, у которой хватит терпения оный растопить. Покуда грудь не сдавит нежнейшее чувство пустоты.
Смеется  тихо. Вполголоса. Не заразительно, но почти истерично. Нервно и глухо, успокаивается в мгновение, не стирая с лица улыбки – какой-то почти несочетаемо обреченной...веселой.  Если кого-то и следовало здесь бояться, так это его – Кая. Страх в чистом виде под масками. Их не пробьешь, но и, находясь в сознании, пытаться никто не будет. Чтобы не захлебнуться  в итоге, как кораблик, из бутылки попавший  в открытый океан. Совершенное существо – улыбки.