январь научил меня жить.
февраль научил меня ждать.
апрель научил нас любить.
май научил нас мечтать. - ц
А в апреле, говорят, из-под снега появляются подснежники. Оснований верить этим словам у Кая не было, честно говоря, да и не видел он никогда цветов этих, даже на картинках, просто думал почему-то именно он них, стоя возле хогвртских ворот, кутаясь в тонкий серый плащ и поправляя шарф. Курить хотелось невообразимо, подхватил дурную привычку у старших товарищей, и сейчас – нервно мял в тонких пальцах тонкую сигарету с ментолом, не решаясь отчего-то прикурить.
Почти в  каждом человеке есть такие качества, за которые в него можно влюбиться, какой бы скотиной он себя не позиционировал. В Кае Бельморе же скрывалось удивительнейшее природное обаяние. В высшей форме, в той степени, что поражало в радиусе тысячи километров, выжигая следы на чужих сердцах, даже против его воли. Он умел нравиться, но вот пользоваться этим умением в полной мере начал лишь недавно. Сначала – в личных целях. Потом – просто из интереса. Спроси ты, что изменилось, он бы пожал плечами, и, дернув уголком губ, сказал бы, что просто вырос и стал сволочью. Это очевидно. Играть – вместо бога. А кто же бог тогда? А богом для него был Алоис Шварц, собственно, которого он сейчас и ждал, ломая руки, точно девочка-восьмиклассница перед свиданием. Впрочем, это и было свидание. Первое, как ни странно, в его жизни. Если играть – то держа на расстоянии. Всегда. Ведь не зря презрение всегда было самым верным способом выразить любовь. И привязать к себе еще крепче. А тут – нет.
Шварц, пожалуй, был единственным, кого Кай мог терпеть рядом с собой долгое время. Действительно долгое, если брать в  расчет то, что дружба их продолжалась уже более года, когда так все остальные отношения Бельмор предпочитал прерывать сразу же, как они наскучивали или не могли ничего более дать. К нему же Кая тянуло неумолимо, точно магнитом, но это, в общем-то, если разобраться, не было удивительным. А с последнего времени он стал единственным, кого Бельмор так невыразимо желал. Нет-нет, я, конечно, понимаю, что каждый тут подумал в  меру своей испорченности, да и Кай, будучи в столь интересном возрасте, на каких-то гранях сознания, несомненно, хотел бы попробовать так, чтобы все было «по-взрослому», но я имею в виду то самое желание привязать к себе, сделать своей собственностью и душу чужое, и в сердце вцепиться когтями.
Но, в конце концов, страдать втихомолку, лелея собственным чувства, всегда казалось предпочтительнее. Реальность пугала. Как и страх сделать ошибку, повести себя не так, все испортить. Реальность была несовершенной, знаете ли. Вернее, она казалось какой-то слишком жалкой, слишком ничтожно-малой частью того, что могло бы быть. Прикосновения рук под партами на сдвоенных лекциях – да, конечно. Обнимать в коридорах вечерами – почему бы нет, но все равно – мало. Катастрофически. Не так, как в мыслях самых смелых, когда поцелуи, когда шепот сдавленный, когда про любовь какие-то глупости в воспаленной фантазии, но так живо, так реально. И уже не хочется ничего объяснять.
Кай не был дураком. И он прекрасно понимал, что этого всего не было бы, не испытывай Лойс к нему определенных чувств. А если просто дружеское? А если? А если что, собственно?...Не сделаешь же первый шаг, пока не убедишься в своих догадках до конца. Оставалось только дождаться подходящего повода.
А повод нынче подвернулся. Сегодня утром, когда сова серая принесла записку с приглашением на свидание, вы не поверите. На первое, в жизни Кая, надо сказать. Подписанная его именем – Боже, неужели, правда, не сон?
И так трудно унять дрожь в руках, и спокойствие привычное надеть маской на лицо, подняв лицо к небу, разглядывая серые облака – может быть, будет дождь со снегом, как последний привет от ушедшей уже зимы.

Так и не прикуренная сигарета падает под ноги, но это уже и не важно. Он ведь пришел, понимаете, не обманул, а, значит, все эти мелкие неприятности типа сигареты, исчезнувшей где-то в слякоти, теряют значимость и уходят на задний план.
-Это не ты опоздал, это я слишком рано. – Быстро говорит, виновато. Приходить раньше – дурная привычка, хотя пунктуальность и рассматривается, как особая форма вежливости.
Роза в чужих руках, ему протянутая, вызывает легкое замешательство, с которым, впрочем, Кай быстро справляется. Теплая улыбка тенью скользит по губам, когда в ладонь впиваются шипы почти до крови. Раны на ладонях всегда неприятны, болезненны, и долго заживают. А еще, напоминают про распятие, и, если подумать, то  это невыносимо забавно, боятся того, чего с тобой никогда не случится по ряду причин. Не дорос еще, знаете ли, Кай, и по воде ходить научился только в зимнее время года. Вроде как этакий пластиковый Иисус, дешевая подделка, как водится, с надписью Made in Chine с обратной стороны.
Наверное, никогда не любил розы. Слишком шикарные и гордые, но, при этом, чаще всего – нелепые и напыщенные. И под запахом оных лучше всего маскировать запахи гнили и разложения. Лилии – почти так же, конечно, но все же нежнее. Но, в конечном счете, цветов Каю никогда, до сих пор, не дарили, и мальчик был благодарен Лойсу. Проблема же была в том, что он не знал, как именно выразить эту благодарность. Почти то же самое, как на экзамене, даже зная правильный ответ, не суметь его сформулировать. Вопрос состоял лишь в том, было ли происходящее своеобразным экзаменом. Чутье же не отрицало такой возможности, но отказывалось давать подсказки. Улыбка, которая намертво приклеилась к обветренным губам, казалась самым неудачным способом выразить хоть какие-то крупицы из общих хитросплетений чувств и эмоций. Собственно, эти самые губы болели невыразимо, и жаждали поцелуев, чтоб таких, от которых крышу бы сносило, чтобы с укусами, а вместо этого – прошептал едва слышно:
-Спасибо.
Выдохнул, глядя куда-то себе под ноги, на бутон, только-только начавший раскрываться, вдыхая цветочный аромат, который казался несколько искусственным, наверное, куда угодно, лишь бы не на самого Алоиса.
Пальцы мерзли, да, впрочем, руки всегда оставались ледяными, а ныне – осторожно коснулись чужой ладони, будто бы невзначай, будто бы случайно. Вроде как неуловимо-тонкий намек, или же просьба – «дотронься, мать твою, держи, крепко, не отпуская только» - с трудом сдерживаясь от того, чтобы намертво в ладонь вцепиться, чтобы ногтями – в кожу, до боли.
Но, тем не менее, контакт был. Простая физика, магниты-притяжения, внезапное электричество. По венам вместо крови, стоило Шварцу оказаться рядом.
На самом деле, возвращаясь к физическим ощущениям Кая (если не брать в расчет ту самую едва уловимую дрожь и подкашивающиеся колени), не могу не сказать того, что от долго стояния на одном месте заболела спина, и, наконец, пересилив себя, блондин поднял-таки вопросительный взгляд на Лойса, потянув оного в сторону той дороги. В конце концов, проходящие мимо школьники (а, надо сказать, тринадцатое апреля нынешнего года приходилось на weekend, и большинство учащихся торопились, руководствуясь собственными интересами, провести день и отдохнуть от учебы подальше от школы) обращали на них какое-то уж слишком большое внимание. Не то, чтобы Кай думал, что отношения, именуемые «нетрадиционными» стоило скрывать – у любви не было поло, по его скромному мнению, лишь потому, что ее самой-то и в природе, видимо, не существовало – но чужие взгляды всегда вели к развитию паранойи.
-Весна, между прочим, время школьников и самоубийц. – Улыбка куда-то в складки серого тонкого шарфа, поднять взгляд на Лиса, взмахивая ресницами. Это все только для того, чтобы разрушить тишину между ними, нарушаемую разве что дыханием, стуком соприкосновения каблуков обуви и дорожного камня, и чужими голосами на заднем плане.
Смотреть на красивых людей так, как это делает Кай – неприлично, даже если так же украдкой и робко, как сейчас он разглядывал Лойса. Но, Небо, какое к черту приличие, если эти взгляды были единственным, что мальчик мог себе позволить. И множество вопросов в голове, которые не знает, как задать. И что-то типа наивного, совершенно детского «ну это же непросто так, да?»
В любом случае, Кай часто слышал о том, что в кровать господину Шварца не ложился разве что ленивый, но все же предпочитал следовать совету шепелявого профессора из   известной маггловской байки: «Ходят шлюхи, не верьте шлюхам».  А еще, спасало кая то, что сам по себе верил он исключительно в то, во что хотел. Субъективный идеализм всегда был единственным приемлемым мировоззрением.

Чужое дыхание обжигает пальцы – слегка щиплет и колет кончики. От колец на них синим остаются следы, но отказываться от этих украшений Кай почему-то не может. Со странными гравировками и геральдическими надписями, вроде заговоренные, привезенные родителями из самых разных частей света – постоянно сопровождают, вроде как талисманы.  Взгляд пытается зацепить чужой в эти мгновения, потому что глаза – выдают, хоть что-то, хоть малую часть – но несомненно. Странно до одури, неправильно, наверное, но останавливать чужие действия такого характера казалось неправильным, тем более, оных, вполне возможно, как раз и не хватало всегда.
-Да, спасибо. Так лучше. – Кивнет головой, свободной рукой убирая за ухо челку. Белесые волосы заметно отросли и снова начали завиваться, что невообразимо раздражало, заставляя Кая каждое утро встречать перед зеркалом с какими-то лаками и гелями, сопровождая процесс выпрямления волос обещаниями «обрезать патлы к чертовой бабушке», на что зеркало мерзко хихикало.
Слишком много слов о любви заставляют напрячься. Разные предположения в голове. А вдруг, это он узнал, и сейчас играет, получая незримое удовольствие. Проверят, как быстро он, Кай, разобьется, чтобы после вдоволь посмеется над глупостью. Или же, что казалось наиболее печальным, на данный момент уже был в кого-то влюблен, и невообразимо окрылен этим фактом. Хотя, разумеется, близко знавший Шварца Кай еще пару месяцев назад после словосочетания «влюбленный Лойс» смеялся бы до слез. А вот сейчас от таких мыслей плакать хотелось почти натурально, от чего блондин горестно как-то вздохнул.
-Скучно. – выносит вердикт мальчик, непроизвольно сжимая сильнее чужую ладонь.- Весной у меня аллергия, Лис, я и вздоха-то сделать не могу порой, а ты мне про небо и чистый воздух. – Звучит с завидной толей сарказма. Возможно, вся проблема была в том, что любовь Кай воспринимал исключительно like winter, а весна же была каким-то переходным, болезненным состоянием, постоянно сопровождавшимся авитаминозом, синяками под глазами и уже вышеупомянутой аллергией на все цветущее.
-Я влюблен. – опасный шаг. Игра становится напряженнее, невольно прикусывает губу, тщательно подбирая слова, боясь сделать ошибку, боясь оступиться – обратной дороги же не будет, и не факт, что когда он, Кай, будет падать в неизвестность, кто-то протянет ему руку помощи. – И я совсем не чувствую от этого никакой радости.
«А все потому, что тебе плевать». – вертится вдогонку на языке,  невыразимо грустным и тяжелым звучанием, замирая на губах, и оборачиваясь тихим вздохом. Это все было похоже на разговор немного и слепого, когда один не мог сказать о том, как невозможно-сильно, как он подыхает от этого ненавистного чувства, а другой – увидеть теплых взглядов, которые, возможно, скажут больше, чем слова, в конечном итоге теряющие всякий смысл, редко в таких делах действительно бывающие уместные. И все-таки, при этом, оставаться нужными друг другу. Так собака на прогнившей веревке не сможет уйти от немощного хозяина. Вопрос был лишь в том, что эти отношения, отношения собаки и человека, никак не подходили этим двоим.
Не было и договоров, заключенных на крови, подписанного призванными демонами. Было лишь двое заигравшихся смертных, и странные игры.
Ну и кто теперь подойти отважится?

Кай не любит планировать что-то заранее: он заведомо знает, что что-то обязательно пойдет не так. Импровизация же дается легче, что не может не радовать, давая шанс выкрутиться во многих ситуациях. По сему, на вопрос о каникулах, мальчик просто пожал плечами.
-Отсыпаться буду. Дома…- мечтательно вздохнет, улыбаясь. Даже уже не стыдно признаваться себе в собственной любви ко сну, когда после напряженной учебной деятельности все желания сводятся к одному банальному рухнуть в кровать и проспать более привычных пяти часов, которые отводилось на это, по сути своей, самое бесполезное времяпровождение в сбитом режиме Кая. В конце концов, усталость наваливалась на плечи, замедляя все процессы в организме, в том числе и мыслительный, оставляя лишь потоки бессознательного бреда, скапливающегося в голове часами-днями-неделями и отголоски слова «сдохнуть» в каждом совете окружающих, наконец, «отдохнуть».
Очевидные вопросы Лойса остаются без ответа, в конечном итоге, несмотря на то, что, как водится, после «а» всегда следует говорить «б». Нервно теребит в руке стебель розы, судорожно ловя пальцами воздух, стоило Алоису отпустить его руку, потянувшись за сигаретами.
А еще, почему-то сердце сладко сжимается от каждого обращения, в которые ненавязчиво затесалось притяжательное местоимение «мой». И хочется натурально так заурчать, обнять осторожно-осторожно, приподнимаясь на цыпочки – непростительное отставание в росте, как же – поймать губами пряди темных чужих волос, и потом, нежно-нежно, в полголоса на ухо ответить, что да, что его. И на вопрос «взаимно ли это» получить утвердительный ответ.
«Никогда»- по сути своей, страшное слово. Одно из тех, которые не следует упоминать всуе, поставив в один ряд с холодным и жестким «чужой», встающим между кем-то в один момент стеною, и насмешливо-усталого «не тот», выцарапанное на внутренней стороне запястья, чтобы помнить всегда ужас и горечь первой своей ошибки.
-А меня бы смог полюбить? – уголок губ дергается в какой-то уж слишком наигранно-надменной улыбке. Прищур серых глаз ловит ответный взгляд, требовательно. Но этого всплеска храбрости не хватает надолго, скрасить следующие за вопросом столь откровенным секунды тишины помогает смех, только слишком очевидно наигранный, чтобы быть хоть жалким подобием выдать его за настоящий.
А в кафе и правда тепло. Надо сказать, что сам по себе Кай редко ходил по местным кофейням, да и вообще, пока все студенты на выходные спешили оккупировать деревню, он предпочитал оставаться в опустевшем на это время замке, радуясь царившим, наконец, в гостиной и спальне тишине и спокойствию, создававших идеальные условия для его существования. Выбираясь же в Хогсмид, мальчик чаще всего шатался туда-сюда по улицам, покуда потребность организма в прогулке не оставалась удовлетворенной.
Снять с себя тонкий серый плащ, в котором ухитрился проходить всю зиму, удивляясь постоянно подхватываемым простудам, размотать длинный шарф. Под верхней одеждой оказалась кофта с черно-красными рукавами, единственная из всей остальной одежды Кая, которая имела адекватный вид. Облюбовать столик с уютными на вид креслами в дальнем углу зала, решив, оставить право выбора за собой.
Наблюдать Краем глаза за слизиринцем, который, от чего-то, казался расстроенным. Наверняка даже не осознавая, что со стороны это заметно: уж чему-чему, а выдержке его, порой не в меру эмоциональный, хотя и предпочитающийся скрываться за маской мальчика-тихони, Кай мог только позавидовать. И, вероятно, мысли его были слишком тяжелы. И будь Кай хоть чуточку менее зациклен на себе, на мысли о том, зачем, собственно, он начал этот разговор про всякую там, понимаете ли, влюбленность, сложить два и два не представилось бы для него такой сложной задачей. Но сейчас, мозаика складывать решительно отказывалась, вызывая легкое раздражение. И с этим определенно надо было что-то делать. На вопрос же «что именно» Кай ответа, увы, не знал, нервно кусая губы и задыхаясь от этой невыносимо-недоступной близости.

Идея провести летние каникулы, хотя бы малую их часть, вместе с Лойсом казалось восхитительной. Более того, юноша знал, что Шварц живет в Германии, а посмотреть страну эту ему действительно хотелось, ибо почти все обещания дяди взять его с собой оказывались невыполненными. А от Франции (бабушка его, еще не в меру бойкая особа, была француженкой по происхождению и жила где-то на Лазурном Побережье) зажравшийся Кай порядком устал. Да и не любил он ее, если быть откровенным. В смысле, Францию, а не бабушку. А вот мысли о том, чтобы на неопределенное время оказаться вместе с Алоисом, чтобы утром заваривать кофе, и пить его в объятиях чужих, никак не хотели лезть из головы.
-Заманчивое предложение, - улыбнулся мальчик. – Я не думаю, что у моих родителей будут причины не отпускать меня. Тем более, ты с ними, вроде бы, знаком.
Тихий смех, язык скользнул по пересохшим губам.
А потом, ноги подкашиваются, голова кружится, потому что чужие руки обхватывают за талию, притягивают к себе. Нет, конечно, это уже привычно с некоторого времени, позволяет ведь – да и давно позволял, а еще – действительно удобнее, и тепло чужого тела, только собственное - выдает. И сердце предательское выдает, колотится о ребра, будто к черту пытаясь выломать, а рука холодная – осторожно ложится на шею, бережно поглаживает, и голову наклоняет к нему, так, что пряди волос смешиваются, щекочут чужие скулы, а сам на ухо выдыхает, слегка напугано:
-Что я делаю? – и смеется, осознавая, что спутал местоимения – это на самом деле весело, только почему-то хочется, чтобы так оно и было. Чтобы на двоих – в конце концов, об этом же пишут в книгах и говорят в сказках, так же правда бывает, чтобы хорошо и взаимно, что бы… - А вдруг в тебя?
Слишком много вопросительных знаков и резкие скачки от одной темы к другой, в конце концов – вполне может быть невинными предположениями, только голос дрожит, и слова – тише, приглушеннее, дыхание – чаще.
-Ты теплый…-вздыхает, засовывая руки под тонкую рубашку, опуская куда-то на грудь и царапая, едва ощутимо, прикрыв глаза и уткнувшись носом в висок, на какие-то доли секунды, чувствуя, что более не способен воспринимать действительность, ибо это мгновение само по себе было слишком прекрасным.
-Чай так чай. - ленно шепчет блондин, даже не поворачивая головы в сторону подошедшей девушки, которая, наверняка, излишне требовательно пялилась на [его]Лойса. В конце концов, зачем себе трепать нервы?
Знаешь, я, наверное, всегда был зависим. От лекарств – почти по моде. От тепла – его всегда не хватало, от тебя, хотя знать тебе об этом совсем необязательно, и от чая. Я знаю много разных способов его заваривать, и я обещаю тебе показать их все. Черный чай с цветами и апельсиновым соком надо пить из больших кружек осенними вечерами, устроившись в кресле с книгой. Я бы читал какую-нибудь маггловскую фантастику, а ты – вот как сейчас, обнимал бы, только откровеннее, только… а еще, в него можно добавить корицу, и она будет обжигать язык. Черный с мятой можно заваривать молоком, и он, как говорили китайцы, будет нежен, точно первый поцелуй возлюбленной. Я правда жалею, что если ты меня и поцелуешь – знал бы ты, как, на самом деле, этого хочется – ты будешь не первым. Зеленый чуть теплый чай я всегда пил в одиночестве, но да, ты прав, весной. Обычно в пятом часу утра, когда становилось ясно, что уснуть уже не получится. А вот с жасмином – правда не пробовал…

Существует много разных способов сказать да.
Мальчик и девочка – гриффиндорцы, если судить по цвету шарфов – самозабвенно целуются за столиком напротив. Едва ли знакомая семикурсница сонно листает учебник по трансфигурации, покуда остывает кофе в маленькой фарфоровой чашке. Официантка явно не торопится с чаем, что же, сервис-обслуживание в хогсмидском кафе далеко от того, к которому Кай привык в Лондоне. И в тот момент, когда Каю покажется, что всему миру до них, сидящих в полутени, нет никакого дела (впрочем, как и им самим, во всяком случае, как Каю, в интересах которого сейчас был один лишь Шварц), губы блондина – сухие, обветренные, чуть теплые – мягко прочертят линию прикосновений неощутимых почти по его щеке к губам, запечатывая оные не решительным, несколько смятым, но безумно нежным поцелуем, пальцами зарываясь в длинные волосы.
Надо сказать, Бельмор не боялся того, что Лойс его оттолкнет. Во-первых, слова его предыдущие давали понять, что против близости, во всяком случае, физической, он ничего не имеет. А во вторых, пелена, вроде как, спала с глаз Кая. Но ведь не поверишь до конца, пока не убедишься окончательно, верно?
Поцелуй прерывается спустя мгновения, Кай судорожно выдыхает, но и в глаза не решается заглянуть, хотя и хочется очень, невообразимо просто. И сам по себе, он замирает где-то между желанием уйти – из кафе, в замок, из жизни – и остаться. Здесь, с ним. Навсегда с ним, по собственной воле.
Руки, ранее лежащие на шее и перебирающие волосы, мягко соскальзывают на колени, последний раз потянув за собой длинную темную прядь волос, от которых пахло, кажется, хорошим кофе. Ломать пальцы, прикусив нижнюю губу до проявляющихся по тонкой бледной коже алых трещинок, до привкуса крови со внутренней стороны. Уже привычно. Так всегда, когда нервничает, взволнован, расстроен, или просто думает о какой-то глобальной проблеме. Вариантов много, и не ясно сейчас, какой именно из них – верный. Эмоции зашкаливали, но слов не хватало. Даже чтобы просто – извиниться. Если что-то не так. Вдруг не так? Страшно, знаешь ли. Пальцы мнут талисман на неудачу. Говорят, что это все лечат, как же. Спасают – безусловно, всех спасают, тут нельзя умирать, но вот не более того.
Правда вот то, что не болит – петь по определению не может, и приходится самому придумывать себе эту самую боль. Или извлекать оную из прошлого, в которое в ту же секунду превращается настоящее, следуя какой-то идиотской закономерности.
Девушка все-таки приносит чай. С фирменной улыбкой, и когда она наклоняется, чтобы поставить чашку на стол, мальчик улавливает едва ощутимый запах яблок. Благодарность – выраженная кивком головы, на которую, как кажется, ставит себя выше. Выше всего этого мира, частью которого не являлся, брезгуя себя таковой представить. Впрочем, совершенно отдельным миром для него был Лойс. В которого очень хотелось вникнуть. Но потом, сейчас же – смиренно ждать, ждать его слов, вопросов, молчаний – действий, хоть чего-нибудь, даже самой отрицательной реакции, ибо само по себе ожидание всегда невыносимо изматывало.
Чашка греет озябшие ладони. Согреть их кажется задачей почти невыполнимой, глупости, конечно, но думать о себе, как об эдаком «ледяном мальчике» - очень лестно. В конце концов, даже если он и не полюбит, даже если никто любить не будет никогда, собственное я никуда от этого чувства не уйдет, и сам, в минуты отчаянья, когда никто другой не сможет – будет обнимать себя в зеркало за плечи, гладить волосы и целовать запястья.
А запах у этого чая и правда замечательный. Очень нежный. Сам по себе зеленый чай надо обязательно смягчать какими-то добавками, иначе, на вкус Кая, пить его невозможно. А вот у этого был действительно странный вкус. Но очень – нежный.

Отредактировано Kay Bellmore (2010-10-08 15:06:09)

Это вполне могло быть сном – почему бы нет. Одним из тех, настолько реальных, после которых просыпаешься, открываешь глаза, глядя в потолок комнаты собственной, вспоминаешь детали, и думаешь, что такое вполне могло случится в какой-нибудь параллельной Вселенной. Может быть, это вес действительно сейчас кому-то снится. И когда этот кто-то проснется – все исчезнет. Так, будто и не было, накроется серой вуалью времени, схожей той, что накрывают мебель при отсутствии хозяев в доме, до лучших времен.
Когда Кай не получает ответа на поцелуй, он думает, что ошибся самым жестоким образом. Он думает, что это все зря, что бессмысленно, что больше ничего не надо, что мир рушится – но не вмиг, а монотонно, так же, как стучит ложечка  руках девушки с книгой, когда та помешивает кофе, и что этот звук, на самом деле, будет последним, что он, Кай, услышит, потому что сердце вот сейчас, вот именно в этот момент остановится, и безвольной куклой мертвой он упадет в чужие руки – прекрасная смерть, если подумать, у любимого на руках! – но ничего не происходит. Кислород все так же поступает в легкие,  сердце – бьется, руки  - дрожат, глаза – видят, а уши – улавливают звуки. А потом, он ощущает прикосновение к собственной руке. Думает, что это виноватое, что это так вроде бы извиняется – ну, понимаете, бывает у некоторых такая привычка, что из жалости, мол, утешься, - но ничего подобного в этом жесте с удивлением не находит. Удивленно поднимает глаза, которые, кажется, болезненно и непривычно щипало соленом пеплом непролитых слез по собственной, пусть будет – разбитой душе. Разбитой не в этот момент, не им, ни кем-то другим. А самостоятельно, вдали от всех, как кажется, тысячу долгих одиноких лет назад. Повзрослел, и научился правильно расставлять приотрететы. Правильно ли? Время покажет.
Прикосновение губ к руке – нервно вздрагивает. К рукам вообще дотрагиваться редко кому позволяет, вернее, никому раньше, до того момента, как тогда, Алоис проявил инициативу. Руки всегда должны оставаться чистыми, в то время, как остальные прикосновениями могли оставить незримую грязь на нем. Второй же причиной были тонкие шрамы, опоясавшие запястья нежнейшим полукругом – память о журавлях в небе рвущихся вслед за ними синиц. Аллегориями – и только. Не слишком точными. Ладонями – по чужому сердцу, если бы оно вдруг стало наружу. Еще одна причина не пачкать руки: дотрагиваясь до столь нежного органа важно не оставлять следов. Говорят, стирать потом больно. Лучше сразу – насквозь когтями и клыками, чтобы на мелкие полоски разодрать, чтобы уже не сошло никогда, чтобы потом он каждому говорил так, будто у них с Каем еще все впереди.
Но чужие руки тянут к себе ближе, и мальчик послушно проваливается  объятия чужие, закрывая глаза, выдыхая – сосчитав до десяти после этого произнесенного вслух, клеймящим «мой». И не надо про любовь. Если и есть она – то слова будут уместнее, когда они оба окажутся в темноте, без какого-либо тактильного или зрительного контакта, чтобы слова приняли вес и телесную оболочку, чтобы хоть малую часть изначального своего значения сохранили. Не надо было про любовь – она у нормальных людей бывает. А здесь – математические функции, графики – типа кардиограммы – и зависимость переменной игрек от икс. Проблема была лишь в том, чтобы определиться, кто есть кто. Важно было лишь то, что в этом временном промежутке – от минус до плюс-бесконечности кто-то запланировал им быть вместе.

-Мы играем. – отвечает Кай в ответ на риторический, по большому счету, вопрос Лойса. И улыбается. Вот знаете, есть люди, которые, которые умеют так  улыбаться, что очень сильно хочется дать в морду.  И если обычных искренних улыбок, как то бывает у нормальных людей – доброжелательных и все такое – от него не дождешься, то таких вот безумных оскалов – в избытке. С такими улыбками в пору к стене молча ставить, а не пытаться нормально разговаривать. Или же устраиваться где-то рядышком, и делать ставки, как быстро из себя выйдет очередная жертва.
Это можно даже назвать особой формой энергетического вампиризма, который Кая отрицал, лишь на пару мгновений отрываясь от чьей-то окровавленной глотки. У каждого свои развлечения. В конце концов, иногда страдать надоедает даже законченному садомазохисту. Вопрос сейчас был в том, что ни в коем случае мальчик не хотел обидеть слизеринца. Он просто оказался слишком хорошим его учеником, более того – зеркалом. Зеркалом, которое отражает все, кроме недостатков. Теперь я, наконец, могу объяснить то, что заставляло многих так безрассудно влюбляться в этого несовершенного человека. Любовь к себе – всегда преобладает. Как бы ты ее не скрывал, отзываясь о собственной персоне в самых «нежных» выражениях, все равно она будет проявляться. Как кровавые слезы на иконах, как воск по тающим свечкам. И когда ты наконец видишь человека, которой принимает твою собственную форму – ты не можешь его не полюбить. Это извращенно, сфабриковано, пусто, но никуда уже не денешься, никогда не откажешься.
А еще, Каю повезло не влюбляться до этого момента. Был вполне определенный интерес к некоторым – это понятно, но он все же был какой-то почти научный. И точной формулировок и формул, по которым принято рассчитывать любовь не знал. Да и не мог он сказать, была ли это она, или просто придумал себе оправдание. Одно он знал точно: Шварц был нужен. Потому что рядом всегда должен быть кто-то сильный, кто-то, рядом с которым можно притворятся совсем слабым, кто-то, кто, разумеется, возьмет на себя все главенствующие роли, обеспечивая полную защищенность и комфортное существование. Можно откровенно назвать это особой формой паразитизма, но разве паразит будет любить того, чье тело дает ему необходимое? Нет, тут отношения чисто потребительские.
А Бельмор впервые жизни хотел сделать что-то не для себя, а для кого-то. В конечном итоге, раньше, даже когда он совершал какие-то действия по отношению к окружающим, какими добрыми они не были, он все равно был уверен, что с этого у него будет какая-то выгода. Выгода – очень хорошее слово, на самом деле. А тут – мечталось о беззаветном. О том, чтобы хорошо – не только ему.
Опустить ресницы, едва уловимо вздрагивая, когда губы коснуться обнаженных ключиц – кофта оказывается несколько велика ему, ползет с узкого костлявого плеча – вниз. Взгляд глаза в глаза, где-то на границе войны и мира.
-Расскажи, что теперь мне надо делать. – просит Кай, наклоняясь снова  к нему, выдыхая на ухо. – Чего ты хочешь?
Почти как из дешевых романов полупорнографического содержания, которые так любят дамы среднего возраста, уставшие от капризных детей, ленивого мужа, который приносит копеечную зарплату, напивается с друзьями по выходным, а остальное время проводит около телевизора. А сам Кай – вроде золотой рыбки. Или, опять же, Иисуса для неверующего. Чудо оно и есть чудо, но только пока от него можно что-то получить.
Внезапно тема возвращается к чаю, и мальчик торопливо берет в руки чашку, допивая, обжигая при этом кончик языка – вечная проблема. Роняет в чашку очередную бессмысленную улыбку. На этот раз – своим собственным мыслям.

-Тогда какой у игры смысл, если ты в итоге ничего не получаешь? – Кай искренне удивлен. Ему всегда казалось, что у всего этого должна быть какая-то более конкретная цель, чем просто получить максимум удовольствия. Во всяком случае, своей цели, которая стала ясной по мере развития событий, Кай добился. Главное, заранее быть настроенным на успех. Но это уже говорят потом, небрежно и с  легкостью, преодолев Рубикон. Когда уже не надо дрожать за неудачу, не надо кусать губы и до крови царапать ладони в ожидании. Вопрос был в том, что теперь делать. Но думать о грустных последствиях не хотелось, думать вообще сейчас не хотелось. Ни о чем. И мысли застывают, точно мертвый хрусталь, странным-страшным выражением застеклив серые глаза.
Бред на чужих губах оборачивается нежной медовой оболочкой, касаясь слуха Кая, и внутри все натурально так переворачивается, но вот сам – не знает, как именно реагировать и отвечать, только краснеет. Краснеет – всегда легко, очень быстро, только вот повода давно не наблюдалось.
-Ну что ты гвооришь? – шепчет смущенно, прерывающимся голосом. – Это же неправда, ну не может быть это быть правдой…
Не может быть настолько хорошо. Почти до преступного, когда хочется сворачиваться клубочком, разве что, не превращаясь в кота, и урчать, урчать, натурально так – на ухо, и чувствовать, как все существо – вибрирующее, нежное, любящее, тянется к нему, стремясь к полному единению. Душевному, телесному – уже не важно. Важно было только сейчас сказать, что…
-Взаимно…- одними губами.
Единственный. Теперь уже – единственный. До смерти, как в старых клятвах и доброзлых сказках, которые превращаются в жизнь на каждом шагу, пропитывая ее слезами, незримой кровью и болезненной, извращенной любовью.
Немые взгляды, глаза, в которых переплетается сталь и небо северное, холодное – беспомощны и неуловимо-нежны. Будто пытается убедить сейчас, что это уже навсегда, что он никуда не уйдет, что от себя не отпустит, что никому не отдаст – и сам не позволит себя забрать у него.
Вопрос был лишь в том, что каждая тварь живая, тварь человеческая, на своем веку умирает по тысяче раз. И каждая боль – это новая смерть. Маленькая, но ощутимо-болезненная. Когда подыхает какая-то часть, и оживить ее уже нельзя. Не будет того, кто сможет вернуть к жизни. И придется самому собирать себя по кусочкам, не мозаика – вдруг, иначе сложится. Но этого не хотелось.
Только теперь Кай осознал, что где-то на грани любви появилась тонкая грань страха. И пройти, не склонившись в эту сторону – казалось задачей очень сложной. Только бы выполнимой. Потому что за страхом – нет ничего, кроме пустоты. И ревности. И измен. И боли. Но он – всегда был очень самостоятельным мальчикам. И вылечиться от возможных болезней он смог бы сам. Конечно бы смог…когда-нибудь смог бы ведь?