Лето – это отдельный проект. Он выносится на передний план после долгой зимы, после следующего друг за другом бесконечным мартабрем. После сдачи экзаменов, после возвращения домой в душном вагоне поезда.
А ведь было правда очень жарко. Пожалуй, единственный из недостатков. И уже не только для Кая, который не привык даже в летние месяцы  оголять какие-то части тела, так и, впрочем, для всех остальных, кто, в первое время радовался аномальной жаре, а ныне  скрывался в офисах и с  радостью бежал на работу, зная, что там ожидает чудесный кондиционер.
Где-то  в середине июня в одном из писем от Лойса – а переписка с ним велась непрерывно, иначе бы Кай просто перестал бы отвечать за свою нормальность, было приглашение погостить в их поместье. Надо сказать, что Каю повезло, и родители его были лишены всяческих предрассудков. И если бы любая другая мать встала бы в стойку, и принялась, всплескивая руками, то и дело повторять, что «Дорогой, я не могу тебя отпустить, я же волнуюсь!» и думая о том, что любимый дитятко, конечно же, будет напиваться со старшим товарищем, подсядет на наркотики и вернется наркоманом, то Эдвард, пожав плечами, сказала, что отпускает его. Попросила только не забывать о манерах и не вытирать нос скатертью. Она вообще у него замечательная была, мама.
Путешествия на поезде всегда скучны и однотипны, так, что попроси Кая описать что-то из его поездки, он бы просто пожал плечами. Потому что все, что он видел из окон – бесконечные зеленые луга. Вот она, современная Германия, во всей своей простой красоте, полной умиротворения и спокойствия. Неудивительно, что уровень жизни в этой стране самый высокий, и что любой пенсионер на отдыхе снимает местные виды на зеркальную фотокамеру, о которой многие могут только и мечтать. Неудивительно, что так много людей желают прожить остаток своей жизни именно здесь. А вот Кай не хотел. Он, наверное, если и смог бы куда-то сбежать, так обязательно в Австралию. Она далекая, его не догонят. И какая разница, объявят ли в розыск или признают без вести  пропавшим, выпишут ли ложную справу о смерти – он будет счастлив. Там, где-то в прериях, со стадом овец, вверенных ему. Великое ли дело быть пастухом, посасывая длинную травинку и лихо сдвинув на глаза шляпу.
Видимо, поэтому овцы так часто и снятся. Прыгающие через забор и просто – ватными облаками. Одинокий хищник, мечтающий об этом стаде. Не волк, но не менее опасен, будь хоть трижды закутан в шкуры агнцев.
Но, видит бог, не об этом думал Кай, сидя на подоконнике в комнате Лойса свесив ноги на улицу, вдыхая тяжелый теплый воздух. Видимо, таким он и должен был быть в какой-то другой реальности. С разбитыми коленями, в длинной простой белой футболке с концептуальным рисунком в виде расчлененной змееподобной твари. Длинные, отросшие до плеч волосы выгорели до какого-то странно-пепельного оттенка, взор обращен был к раскинувшемуся внизу пейзажу. Не удивительно было бы, если бы именно он нашел бы отражение на листе бумаге, по которому мальчик так старательно водил пером, но, вопреки всему, то было совсем не так.
Вообще, Кай любил рисовать. И, наверное, не будь он волшебником, он вполне мог бы стать модным концептуальным художником. Одним из тех, кто, женившись на чайке, живут в медных трубах, обустроенных по фэн-шую,  и пытаются постичь просвещения, распуская слухи о своем тайном романе с Далай Ламой. Но это было бы, если бы, так что сразу исключалось из кругозора, из возможных планов на будущее, если бы они существовали. А у Кая, поверьте, таких не было. От слова совсем.
Только странные штрихи по гладкой бумаги в смеси красного и черного. С фонтанами крови и испуганными большими глазами, в которых ныне навсегда застыл абсолютный ноль.

А еще, Кай относился к той породе людей, которых ужасно стесняло чужое гостеприимство. Особенно, от людей, живших с таким размахом. Вернее, Кай чувствовал себя как-то неуютно, сравнивая здешний образ жизни с тем, к которому привык. Не хватало переругиваний матери и дяди с утра где-то не лестнице, пока женщина в который раз мотивировала нерадивого брата пойти и найти работу, завтраки-обеды-ужины были до ужаса церемонны, и, по привычке, схватив под руку первую попавшуюся тарелку и убежать к себе было бы настоящим моветоном. Но было одно но, ради которого Бельмор был бы согласен это терпеть. Этим «но» в который раз оказывался Лис. Лис – именно так, потому что Алоис звучало как-то неудобно, а Лойс было бы не то, что бы очень грубым, но от чего-то – казалось пошлым.
Почему-то казалось, что этот запал должен был пройти до смешного быстро, что первая любовь не бывает долговременной, что это все это сплетни и бредно. Нет-нет, первая любовь не проходила, как и фашизм, никогда-никогда, руки дрожали в его присутствии, взгляды становились прямее, но при этом – теплее, будто бы таял лед. И поцелуи украдкой, когда никто бы не видел, и прикосновения осторожные к чужому колену под столом, без всяких намеков, просто чтобы ощутить, чтобы знать, что все еще не кончилось, что рядом, что… А неизбежность всего сущего пугала. Как пугали грозовые облака на горизонте, медленно сгущающиеся, окрашивая небо, едва отошедшее от зноя, в свинцовый цвет.
Мысли о том, что, по сути, это – последние возможности видеться и быть рядом, и что этот лимит – тоже истечет, что все закончится, потому что…Вот потому что так получилось, что время и разница в возрасте – дело непоправимое, что ничего не изменишь уже, что вот – Лис – он же взрослый совсем, он уже школу закончил, а ему Каю..А ему, Каю, снова хоронить себя за учебниками. Тольков  этот раз это будет особенного горько, так же, как и глотать пыль. И в груди щемило, и появлялось желание вот прямо сейчас встать, найти его – ох уж эти большие дома, в них только в прятки играть – прижаться к нему – и плевать, если родители его, прислуга, кто-то там еще – поцелуем в губы – научился, он вообще быстро учится – сказать, что не отдаст никому, что не отпустит, что…
И что ждать тоже будет. Покуда не выгорит до конца. Или не дождется в действительности, когда после Ада начнется новая жизнь, и будет так же горячо и весело, и с ним, и навсегда, и… перо ломается в руке, по влажной еще туши мажет пальцем – небрежно, живо.
Это все потому, что за спиной шорох открывающейся двери. Это потому, что поворот головы, потому что улыбка – а ты знаешь, что когда при твоем появление вот так улыбаются, разве что не сияя, ты можешь быть уверен, что в твоем легионе тупых раскрашенных девок-поклонниц, неотступно следующих за тобой, среди роты изнеженных юношей постатейного возраста пополнение. Только он – другой. Похож, но в действительности – совсем другой. Потому что только его ты будешь любить больше жизни – или врать себе, дабы заглушить пустоту в груди, в которой остались лишь северные ветры.
А еще, Кай эмпат жуткий. Понимает, что…что –то не так, не то. И куда-то пропало то привычное ощущение спокойствие, которое окутывало плечи, стоило Лису оказаться где-то ярдом. Слез с подоконника, подошел, осторожно в глаза заглядывая. Губу нижнюю прикусывая – всегда сухие, особенно, когда нервничает. Плечи дрожат неуловимо, но он не чувствует, он сейчас на другом сосредоточен.
-Я тебя тоже. – Голос тихий, неуютно звучит в тишине, рука касается чужой, в жесте не то просящем, не то равно-ободрительном. Только пальцы дрожат. – Я о тебе думал. Ты умеешь мысли на расстоянии читать? – облизывает губы. Улыбается. Вымученно, нервно. –На тебе лица нет, что-то случилось?
Наконец спрашивает. Прижимается осторожно, ухом – к груди чтобы. Глаза закрывая, зависая где-то между временным пространством, почему-то в который раз испытывая то странное чувство, ту боязнь, что оттолкнет, что…неправда все это.

Скетч-бук в красивой расписной обложке падает из рук на пол. И неважно, что свежим наброском вверх, что смажется, что испортится. Так, как только что, после пары отрывистых фраз, казалось, и сама жизнь Кая.
Жениться. Невеста. Нашел. Хочет. – врывается в сознание юноши. А он слышит, как там, за окном, поднимается ветер, как слышны отчетливо грома. И как тяжело сердце бьется в тесной грудной клетке. Лучше, наверное, было бы, разломай оно ее, превратив  одно единое месиво, перестань обеспечивать любую жизнедеятельность.
Хочет. Женится. Нашел. Невеста. – не он, конечно, не сам Лис. Вернее, исходи эти желания от самого Алоиса – Кая давно бы здесь не было. И между ними бы не было ничего. И это смягчает весь ужас предательство – извне. Будто бы длинный кинжал реальности входит в тонкие стены красивого придуманного кем-то для них двоих мира. И, пожалуй, этот процесс уже не остановить, если только не броситься на лезвие голой грудью.
Хотелось упасть на пол и долго по нему кататься в приступе дичайшей истерики, захлебываясь не то слюной, не то слезами, не то кровью, а потом разбить обо что-нибудь голову, чтобы крови много, чтобы мозги вытекли, или их полное отсутствие обнаружилось. А подыхать на публике – всегда было модно. Как если бы выти на людную площадь и сделать харакири, - несомненно, вид вываливающихся из распоротого живота органов привлечет к себе внимание. И уж точно сбегутся всякие хищные твари, которые друг другу глотки перегрызут: дай им только шанс насладиться внезапно выпавшим пиршеством.
А потом бы его вскрыли, разумеется, опытные патологоанатомы. Как лягушонка для опытов, распластанного на железном столе, вытащили бы все органы, по нервным окончаниям сложно системы считали бы всю информацию, а потом, узнав, что ничего интересного во внутреннем мире его нет, побросали бы органы, скользкие, отвратительные на вид, внутрь, зашили бы грубо и донесли глупости, что узнали до Лойса. То, что сам Кай не сказал бы – никогда-никогда.
А ты не хочешь меня обижать, но только вот молчишь, молчишь, посмотри, ты же и слова ему не сказал наверняка, про то, что нет, про то, что не хочешь так, и что твое не хочу – это значит, что ыт не будешь. Я же таким тебя вижу, пожалуйста, не снимай с меня моих розовых очков, пожалуйста, скажи что это неправда. Лис, я же хороший, я же видишь – умру за тебя, только не уходи никуда, только давай – чтобы вместе, чтобы навсегда…Давай – не боятся чтобы. Пойдем вот сейчас – скажем. Про нас. Транспаранты сделаем, в  Интернете объявление опубликуем в какой-нибудь социальной сети, давай безумными будем, смелыми, только…
Он прижимает ближе к себе, нежнее, и Кай слышит, как в  чужой груди колотится. Тоже рвется, будто ткань. Губы макушки касаются, и мальчик откровенно не понимает, почему нельзя большего. Почему любовь вроде бы, сильная, красивая, а скрыта ото всех. Как что-то неприглядное для этого мира. Все пустое.  Кай цепляется пальцами за чужую одежду, но чувствует, как подкашиваются ноги. И ногти царапают лишь для того, чтобы найти до, за что есть шанс зацепиться. Кай, конечно, не плачет, это для него было бы абсурдом. Он делает шаг назад, с трудом отпускает.
-Ну да. Это тебе так положено. – головой кивает. – Чистая кровь, аристократия, я понимаю. Традиции. – голос дрожит, как же у него дрожит голос, это только в голове все кажется, что он спокоен, а он не спокоен, вот нифига он не спокоен.
Как спокоен может быть человек, которому грудную клетку выворачивает. Точно в него крюк корабельный ввинтили и теперь тянут, медленно так, с явным удовольствием.
И пока, конечно, ничего страшного не случилось. Но ведь слова, подводящие итог, должны так или иначе прозвучать. Опустить ли в мутную водичку убеждений, схватить ли а ворот и бросить на гранитный пол – «Нам придется расстаться. Ну, ты понимаешь. Ты умный мальчик.»
Так отчаянно ясно представляется, и земля из под ног уходит. Боже, где неотложка? Вызывай скорее, он же не досчитает теперь и до ста. До кровати чужой, опускаясь на простыни. Медленно, как в замедленной съемке, собственное тело кажется невероятной, непосильной тяжестью.
-Лис, какого хрена ты творил все это тогда? – больно, тошнит от всех невысказанных обид. Внезапно – откровения [здесь можно вписать чью-нибудь красивую фамилию. «Откровения по Б***», например, но это так, неважно]. Не относящиеся к моменту конкретному, но рвущие глотку. – Я устал себя твоей игрушкой чувствовать. – Как ни странно, но голос тише – чуть ровнее.
А тут по лицу потекли слезы. Откровенно. Видимо, жесточайший приступ собственничества, помноженного на любовь. Только ты поди скажи ему об этом.  И скажет ведь.
-Я люблю тебя. А ты пользуешься, да? Как, удобно? – встал. Обнаженные ступни – невероятно красивы. У кая вообще ноги красивые, и черт знает, к чему это я сейчас о них. Видимо о том, что оголены они полностью, и в любой другой ситуации – провоцировали бы жутко. И он не отказался бы. Наверное. – А тебе даже поцеловать меня на глазах у кого-то было слабо.
С горечью. Натуральной такой.
Последний солнечный луч скользнул по лицу, отразившись во влажных глазах. Странно, но при свете они показались какими-то совсем золотыми. Но исчез и он, задыхаясь под тяжестью свинцовых туч.

Отредактировано Kay Bellmore (2010-12-03 21:43:05)

Не такой. Действительно не такой, и слова режут, обжигают холодом. И нет ничего в них того, что хотелось бы слышать. А чего, собственно хотелось тебе, Кай? Эгоистичный ребенок. Возомнивший себя Богом. Созданный для власти – неважно, какой именно – и не имеющей ее. Ни над чем, и тем более, над Лойсом. Над тем, кто его судьбой должен был стать.
«Мы должны быть вместе, мы должны…» - разбитые губы шепчут беззвучно, а читать по губам смысла нет. Он злится, он не понимает, больной, странный. Действительно – был плохой игрушкой, если был ей – так отчаянно хотелось бы верить в  обратное. Куклам не свойственно любить, им вообще ничего несвойственно чувствовать, что поделать – пластмасса, фарфор, синтетика. А он был живым. Не Богом, не Божьим сыном, не религиозным совсем, не фанатиком, не гением – он был простым больным ребенком, которому однажды в апреле открыли глаза на то, что помимо его всепоглощающего презрения и ненависти, вызванных, по сути, детским максимализмом, существует еще и любовь. А вместе с нее – свет, свет, тепло, греющее пальцы и губы, заставляющее сердце биться – да, боже, спасибо, это так, это то – за что ничего не жалко. Высшим счастьем – любить его, быть с ним, зависите от него. И можно отказаться, от всего – от своего имени, от апостолов и лидеров, только бы не прошло, только бы не отпустило, и….И так странно, и больно, и звонко, будучи готовым бросится на амбразуру грудью, так странно, когда не получать отдачи. Когда у того, кого любишь, есть что-то более – если не ценное,  то постоянное. На одной любви нельзя выжить, она прогорит и утихнет, и тогда ты поглянешься и увидишь, что в шалаше нет никакого Рая, что только холодная земля вместо дорогих ковров и ветки сухие. Норовящие выколоть глаза. И что надо было тогда отказаться от этого всего, от любви своей, бессмысленной, по всей видимости, ради теплой норы и пары фотографий в ящике с грязным бельем. А Кай бы не смог. Наверное, знаете, никто так свято не умеет верить, как он, и любить еще никто так не научился, наверное, только какая разница, если Лойс говорит-говорит-говорит….
Говорит правильно, говорит жестоко, и при этом – он так близко, но стена из фактов уже строится между ними, а факты – они же упрямые, с ними ничего не поделаешь…
Но когда он целует – Кай забывает свое имя. Он забывает, что ему говорили, он забывает, что произошло – вообще обо всем, потому что эти губы – на шее, там, где отчаянно быстро бьется пульс, и это не приводит в чувство, это лишает его – совсем. Он не может запретить – ни себе, а, тем более, ему. Это пахнет как-то дурно, но это нужно, это не успокаивает, но слезы теперь – откровенные, горькие, теряются в его волосах, от которых пахнет горькими травами, он обнимает за плечи.
-Я же никому не отдам, я же…- задыхается, лицо его на себя поднимая, чувствуя, как зябко становится, что холодные ладони на чужой коже как-то не вяжутся с температурой в помещении, перенервничал, перепутал все, пересиливает себя – в глаза заглядывает, своими, а в них на острых гряных зрачков – боль, привязанность, нежность, любовь – то самая, от слов о которой тошнит. Мерзкое слово, ты попробуй его на вкус, как крем с торта, маслянистый, вредный, приторный, скользким комом падающий в желудок, где уже плещется игристое шампанское, выпитое ранее, и тебя выворачивает наизнанку, когда ты представляешь все эти биохимические процессы в собственном желудке. Вот, что такое любовь. А у них – нет, у них что-то ненормальное, у них – абсурд, арт-хаус, - слушай,  я напишу сценарий, а мы в нем снимемся. Любви не бывает без боли, это как испытание, квест из нынче популярной игры в реальном времени – пересилишь – молодец, уровень пройден, получите новую броню и учите заклинания, а нет – подыхай, падай на дно, возвращайся к началу, или не возвращайся вообще, сдохни, от осознания своей никчемности. А кай – сильный, он прошел, он справился – честь и хвала, Боже, и какая разница, если тебе еще больно – ты жив, ты рядом с ним – жив, и пока он целует так, пока держит, пока…
-Не отпускай только, я все для тебя, я что угодно сделаю, хочешь – только скажи, не отпускай. –заклятие, одними губами, сбивчивым шепотом – на ухо. – Я же совсем не могу без тебя теперь…ненавижу.
Улыбается. Слезы тыльной стороны ладони стирает, а они все текут – не так сильно, но все же. Не успокоится никак, слишком сильные переживания.  И целует. К чужим губам – собственными, солеными, горячими. Слегка опухшими и покрасневшими. Нежно, нужно.
Непонятно только, кому.

И он совсем не сопротивляется, когда чужие руки тянут в сторону кровати, когда хрупкое тело падает на нее, разве что рискуя сломаться, когда он – опять так близко, когда носом в волосы утыкается. Кай бы остановил этот момент, будь это кинолента, вырезал бы, сохранил. Запомнил бы себя – растрепанного, болезненно-бледного, уткнувшегося в чужую грудь носом, пальцам легко ткань рубашки перебирающего…А еще зачем-то собственными ногами обвить чужую, прижимаясь еще ближе.
Дождь начался, слышал, как каплю бились о подоконник – чертовы самоубийцы. Слышал, но не слушал, слушал красноречивую тишину, наполненную звуками собственного, чуть сорванного дыхания, и чужого – громкого, теряющегося где-то в волосах. Такое молчание странное, недоуменное, когда вроде и хочется чего-то, а вместе с тем – не понятно, чего. Вернее, понятно, но еще не до конца, и мысли не совсем оформились, только губы к губам чужим льнут, потому что на самом деле так хочется, чтобы он дотрагивался, чтобы касался – хоть как-нибудь. Странно, все то, что никогда не нравилось и вызывало отвращение в исполнении других – пусть даже случайные прикосновения, без них ведь жизнь невозможна, если только ты не смотришь на нее через оболочку пластикового шара, как в каком-то дурацком маггловском фильме. А тут – необходимым кажется, важным, весь этот тактильный контакт, особенно за редкостью оного. Странно было мечтать о том, чтобы просыпаться рядом каждое утро, и засыпать тоже в теплых его объятиях, чтобы как спящую красавицу – поцелуями в губы будил, а ведь не было – ничегошеньки не было – и легче было ыб просто забыть, только память – она ведь плохо горит и ничего не умеет забывать, и все обиды – там же, горьким соком смешиваются с кровью.
-Да не умрешь ты. – внезапно говорит, по волосам ладонью скользнув. – Мы же боги, а боги не умирают.
И улыбается. Так забавно, наверное, в детстве – надо было чаще водить его родителям в церковь. Проблема в том, что в семье его то было непринято. Пока Михай, склонный к язычеству, призывал на помощь волка и ворона – богов войны – точно в древности, Эдвард верила лишь в свои травы, а бабушка – исключительно в любовь. Надо сказать, что ей, даже в столь преклонном возрасте с этим делом везло, но речь не о ней, речь о том, что Кай изначально сделал неверный шаг, создав из самого себя культ для поклонения. И так просто и хорошо было верить, что все, весь этот мир, все эти люди с их мыслями и идеями – все они лишь под корой его мозга, что на самом деле, стоит закрыть глаза и представить, что их нет – и их больше не будет, правда больше не будет, потому что это он, Кай так пожелал. И жить так было до крайности просто, пока не…
О Лисе было сказано уже немало. Немало того, о чем Кая так старательно молчал, зашивая себе рот и мечтая выцарапать глаз – лишь бы не видеть его, Алоиса Шварца, таким невероятным, таким близким, таким невнятно-ярким. Единственный – никто более не нужен. Неизменный – с отчаяньем, с горечью, признавать себя –зависимым – снова. Как лицемерно, на самом деле, все эти скачки настроения – подростковое, как же – и уже сам не знает, чего хочет, кроме этого чертова Алоиса – неважно. И грустит, наверное, больше о себе, о том, что его обижают словами-фразами, что ему – задыхаться от обиды и сейчас, когда он снова уйдет – дела, как же, он же взрослый совсем, он же аристократ, ему положено – а он, Кай, судорожно будет в простыни пальцами впиваться и ждать, ждать, ждать…
И это, на самом деле, было бы идеальным вариантом. Потому что в действительности, Кай не тот, кто сможет долго жить с кем-то, делить свою изначально территорию, завтракать-обедать-ужинать, вести существование, по сути своей, домохозяйки. Приятнее было бы вот так, когда живешь от встречи к встречи, когда думаешь – не переставая – а все лишь потому, что нет рядом, что нельзя узнать – «как ты, где ты?» - кто в постели твоей, думаешь ли так же сейчас, ждешь ли, хочешь ли?...
Ждать – это так приятно, когда считаешь часы и минуты, когда в объятия бросаешься раненым лисом, вспоминаешь вкусы, цвет и запах любимого, и с этого момента – отсчет в обратную сторону, и все надо успеть и рассказать, даже, обязательно, о том, что ты новый торшер купил, с птицами…А в итоге все кончится головокружительной ночью, а утром, ты, застреливая ледяную постель, будешь понимать, что…
Что ты просто собака. Рядом с телом мертвого хозяина. И что веревка давно прогнила, но уйти все равно ты не в силах. И придется просто ждать. Очередного начала очередного конца, длящегося уже стони тысяч лет.

Смущается – очаровательный. Краснеет – едва, только по щекам алым проявляется, губы приоткрытые после поцелуев чуть дрожат. Кай вообще целоваться любит, как выяснилось, какое бы отвращение не испытывал он к этому процессу, глядя на тесно сплетенные в объятиях парочки в школьных коридоров. Вторжение в личное пространство, потные ладони, которые шарятся  по телу, сплетение языков, как в каком-то сюрреалистическом ужастике более напоминает сплетение щупалец каких-то отвратительных осьминогов. Или кальмаров, но те кажутся какими-то более приятными. А еще, их, наверное, можно запихивать в принтеры вместо картриджей.
-Ты…Ты о чем сейчас? – тихо, строго как-то, глаза на него серые поднимает. В комнате совсем темно, и они сейчас кажутся почти черными, будто бы зрачок, вытеснив серо-зеленый цвет, слился с темной радужкой. И все же испуганные, как у звереныша дикого, которого только что вытащили из уютной норы. Только вот не кусался он, не пытался отбиться – будто бы мертвый. Или все же ручной, кем-то давным-давно одомашненный. И пусть это было похоронено под инстинктами и рефлексами, но отнять уже было невозможно. Мы в ответе за тех, кого приручили.
Из страшных сказок, где Маленький Принц почему-то оказался во дворце Снежной Королевы. Или, лучше сказать, Короля? С холодным взглядом, холодным разумом и все же – горячим сердцем. Потому что холод в приоритетах Кая. И там можно развивать эту тему долго-долго, а том, как вода камень точит, вернее, как плавится лед в огне – смысл, по сути, не меняешься. Только не страшно ли в конце открыть глаза и увидеть, что на месте того, что ты искал, что хранилось у любимого в груди, осталась лишь пара холодных капель, потому что лед оказался не оболочкой, а самой сущностью. И тогда вместо «Вечности» можно предложить складывать если не счастье, то известное слово из трех букв – чем не своеобразная альтернатива? А потом, после очередного секса без любви кидаться мальчишке-принцу под ноги, забывая о собственной короне, титуле, родовом древе, королевских регалиях, и плакать, захлебываясь слезами «Ты только помни, что ты в ответе за того, кого приручил.»
Но вот – взмах белесых ресниц, и все исчезло. Мальчик и его Король, холодные своды дворца где-то за гранью мира, все исчезает, остается только душная комната, летняя гроза за окном и тело любимого  человека, рядом, предлагающего…собственно, что?
-Чтобы по-взрослому совсем, да? – тихо, сам себе, по груди чужой задумчиво пальцами скользя. –Я…я ведь не знаю нечего совсем…ты покажи только, научи…
Это не он говорит, это кто-то другой. Он сам забился куда-то в угол уменьшенной своей копией где-то в голове и кусает судорожно пальцы тонкие, утыкается носом в колени и тоскует об утерянной возможности оставить все так, как было, потому что сбивчивый голос, отвратительный по своей тональности, он просит. А просить, тем более о таком – это ниже принципов. Впрочем, о каких принципах может идти речь, когда тебе – шестнадцать, когда так близко, когда предложения – столь откровенны…или когда ты выдумываешь себе это сам, предвкушая с горьким удовольствием то, что тебя назовут озабоченной малолеткой и оттолкнут от себя…просто потому, что так сделал бы ты сам.

Кай доверяет – наверное, даже слишком. Он облизывает губы – они сохнут почему-то быстрее, и сердце в груди стучит тоже – отчаянней. Кай не против теперь – ему внезапно становится плевать. Какая разница – даже если кто-то узнает, это не будет позором – не для него. Он сознателен. Он принадлежит Лису. И Лис теперь – ему тоже, и поделать с этим решительно ничего было нельзя. А рискни кто, Бельмор. Не задумываясь, вцепился бы клыками в глотку ему, да так и не отпустил бы, покуда тело не обрушилось мертвым, с тонкой струйкой алой, стекающей по губам.
Кай неожиданно смеется, заглядывает в  глаза Алоису, откинувшись на подушках. Шепчет что-то, беззвучное, какие-то глупости, внезапные мысли, пришедшие в голову – это больше нервное. А потом чувствует, как губы приникают к ключицам. Он худой до ужаса, тонкие кости выпирают, точно у цыпленка какого-то, у птицы хрупкой, у зверька, но еще – не зверя. А в действительности – просто человека, который давно перестал предавать значению приемам пищи. Или с дурной наследственностью. Суть не менялась от прилагательного, весь смысл заключался в том, что он вес равно оставался человеком. И сейчас, в объятиях Алоиса, это осознавалось особенно четко. Сама суть греха – если это можно так назвать – открывала глаза на многие истины. Тело не было мертвым, оно отзывалось на прикосновения. Когда футболка слетела прочь – Каю стало в действительности страшно. Никогда более он не чувствовал себя более обнаженным не перед кем. Даже запрокинувши голову под ласковые укусы Лойса в каком-то особенно темном закутке школы. Собсвтенная худоба казалось уродством редкостным, сам скелет – нескладным совсем. Мальчик краснел, а плечи все мерзли, огня в крови не кипело покуда. Страх был невнятен, страх был скорее перед неизвестностью. Поцелуи – жгли, шелк чужих волос упавших на грудь – заставлял вздрагивать. Голени ближе к себе, разумеется, не пытаясь особо вырваться, но все же – чуть выше, выпрямляясь, к подушкам прижимаясь щекой и волосы его зарываясь пальцами. Слабая, почти иллюзорная, но возможность контролировать. Во всяком случае, мысли об этом были приятны.
Безусловно, Кай бы получал удовольствие – если бы не боялся. Если бы он не был зациклен на том, что следовало бы через несколько кадров быстрой перемотки. С извинениями и просьбами забыть. Наверное, Кай решительно чего-то не понимал в  этой жизни, и просто в  этот момент пришло осознание, что думать вообще не обязательно. Это вообще вредно.

Кай не любит синиц.  Они противные, они желтые, они – идеальные жертвы. Им на улицах откусывают головы, рычат на них, а они так смешно бегают, крылышками размахивают. Вот он тоже так будет, вернее, он всегда так делает, только крыльев нет.  Но они растут.
Кай не любит синиц, когда маленьким был – у него синица была. Подарил старик на улице – возьми, мальчик, так легче будет. А он взял, вот так, домой принес. С желтыми нежными перьями, трепещущим сердцем – самый дорогой в  жизни его подарок – живой подарок, с биением теплой жизни за пазухой, которая обрывается ровно в тот момент, когда нога мальчика запыхавшегося, радостного, касается порога дома. По улице мчалась скорая: какому-то пожилому человеку на улице стало плохо, обширный инфаркт, врачи не успели – но это так, он об этом не узнает, только мертвое тщедушное тело на ладонях, осознание скоротечности всего сущего и вопиющей несправедливости, коей наполнена вся наша жизнь. Отвратительные синицы, отвратительные воспоминания, отвратительные подарки. Он с тех пор вообще их старался не принимать, отказывался. Хотя, кто их там дарил-то? Родственники близкие – ну да, разумеется, тут хочешь -  не хочешь, но придется, и смотреть, как стираются грифели у карандашей из новой коробки, как пустеют баночки краски и так далее.
Но когда тебе на раскрытых ладонях отдают свою душу ты можешь отказаться. Сказать – подавись, своей гнилью – бросить в лицо. Трахатсья – давай, но вот без этого всего, меня тошнит, признаться, от словосочетаний подобных, ты на себя посмотри, и на меня – сравнил? Разницу чуешь? Я белый, я чистый, а ты – ржавчина, ржавчина – болезнь, изнутри тебя точит червь – так зачем мне это все, зачем? Я не хочу, да и не только, поэтому, ты же знаешь, я  еще хуже сделаю, я… я принимаю твой подарок, вот как. Ты не думай, все хорошо будет. У меня канистра спирта припасена, так вот я тебя им протирать буду, и ржавчина вся отойдет, и грязь сотру, ну ты же веришь мне, скажи, что веришь?
Я же тебе тоже верю. И в тебя тоже.
Кай отвечает на поцелуи. Уже смелее, уже – жарче. И жмется к его груди собственной, стонет тихо – удивляется сам себе, голоса звучанию. Оно нравится, каким-то глубоким становится, нежным, когда чужого уха касается. И когда пальцы его по волосам, по загривку – натурально прошибает. Как-то в журнале глянцевом для девиц, с мозгами и волосами, выжженными аммиаком, вычитал про зоны эрогенные. Еще удивился, о какой только непотребщине эти маглы не пишут, и что вообще – бесполезнейшая информация, не самому же у себя их искать…И сейчас вдруг вспомнил, и про картинки яркие, и про какие-то мини-статьи про «пять/восемь/десять способов доставить мужчине/женщине удовольствие» и вновь забыл. Просто выгибается так чувственно, к бедрам прижимается его, по спине-лопаткам собственными ладонями скользит, царапает – ощущает просто четко, и слышит, как в груди болезненно-громко стучит, не оглохнуть только бы, не задохнуться – воздух плавится.